Читать интересную книгу Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1453 г. - Алексей Лебедев

Исчислим некоторые и другие стороны действительности патриарха Афанасия, в которых тоже выразилось его желание возвысить нравственный уровень византийского общества. Патриарх обличал всякого, сделавшегося ему известным, попрателя законов. В этом отношении он был неумолим. Его обличение не щадило и лиц высокопоставленных. Историк Григора пишет: «Негодование на законопреступников в нем было так велико и открыто, что не только те, которые доводились родней царю, но и сами его сыновья боялись его поразительной смелости и обличений больше, чем приказаний самого царя». Причем, обличаемые патриархом не осмеливались противоречить ему, показывали сдержанность и опасливость, потому что Андроник уважал патриарха за его безукоризненную жизнь.[573] Между письмами патриарха Афанасия есть одно, которому издатели дают такое заглавие: «Письмо Афанасия к императору Андронику о том, чтобы он наставлял детей своих и всех подданных тому, что угодно Богу». Письмо начинается так: «Почему ты не учишь детей своих тому, что приятно Богу? Почему ты не учишь должному подданных, как подобает отцу — детей?» (дальше следуют, впрочем, общие рассуждения).[574] Видно, что строгая ревность патриарха обращалась и на самого царя. Всякий ли патриарх сделал бы это?

Есть основания полагать, что Афанасий очень ревностно заботился о водворении благочиния в храмах, например, в знаменитом Софийском. Издателям произведений византийской письменности известны, к сожалению, только по заглавию, между прочим, два следующие письма патриарха к императору. В одном подвергаются порицанию те, кои приходят с императором в катехумении (верхние отделения древнехристианского храма) [575] и помышляют не о молитве, а о сладострастии».[576] В другом письме патриарх ведет речь «о достопочтенных храмах», разъясняет, что «не должно никому позволять жить в катехумениях» [577] и что «божественные храмы не то же, что и обыкновенные дома».[578]

Все эти и подобные проявления архипастырской деятельности Афанасия, вероятно, слишком суровой и резкой, в некоторых случаях привели к тому, что общество церковное и гражданское сильно вознегодовало на патриарха. Пахимер очень решительно говорит о той ненависти, какую возбудил патриарх в византийском обществе своими мерами. По словам историка, Афанасий для всех сделался крайне тяжел своей цензурой, простирающейся до последних мелочей. Его необычайную суровость объясняли строго монашеской его предшествующей жизнью и незнанием обычаев света,[579] По замечанию Пахимера, явно не беспристрастному, в Византийской церкви и государстве будто бы от мероприятий патриарха вышел такой же хаос, о каком говорил философ Анаксагор как о первоначальной стадии бытия мира.[580] Патриарх вынужден был подать прошение Андронику о своей отставке. Даже и Григора не скрывает, что такое прошение вызвано было общим негодованием на патриарха. «Оно, прошение, — говорит историк, — было вызвано возмущением всех архиереев, монахов и мирян, которые не могли долее сносить духовной суровости патриарха; они сначала бранили его тайно, сквозь зубы, а потом и открыто, почти в глаза и в его присутствии; они готовы были даже растерзать его (sic!), если бы он далее стал удерживать за собой патриаршество».[581] Сам император не счел более возможным поддерживать патриарха, и он удалился в один монастырь.

Патриарх оставил кафедру, но не хотел примириться со своей участью. Он задумал дело странное, нелепое — отомстить за свое унижение всей Византийской церкви и отомстить самым удивительным образом. Григора, возмущаясь этим нелепым деянием патриарха, в таких чертах описывает изумительный поступок Афанасия. «Взяв лист бумаги, Афанасий собственноручно написал на нем епитимью отлучения на все царское семейство, на архиереев, на клириков, на высшее сословие и простой народ за то, что не позволили ему удержать патриаршество до конца его жизни. Потом, положив грамоту в половинки раковины, бросил ее в какое‑то углубление в стене Софийского храма. Здесь она и скрывалась целый год. Затем она неожиданно была найдена мальчиками, искавшими гнёзда во впадинах стен. Грамота была показана сначала клиру Св. Софии, а наконец и царю. Молва о ней прозвонила уши всех, поднялся всеобщий ропот, и если бы царь не успел сдержать волнение, недовольные, пожалуй бы, растерзали Афанасия. Это принесло, — замечает историк, — большой срам бывшему патриарху и связало языки его защитников». Григора далее рассуждает, почему такая тайная епитимья должна быть признана не соответствующей своей цели — и его рассуждения вполне верны. Григора говорит о вышеупомянутой грамоте вообще, не раскрывая подробностей. Другой историк — Пахимер — приводит большие отрывки из этой хартии, которые, по своему характеру, представляются более мягкими, чем как представляется по Григоре.[582] Кроме этой Грамоты Афанасий написал письмо к императору, в котором он отказывается от кафедры, но при этом, как с одной стороны выражает горделивую уверенность в своей святости, так и подвергает отлучению и анафеме своих врагов в сей и будущей жизни.[583] Но доскажем любопытную историю с грамотой отлучения. Император Ддроник, по открытии ее среди птичьих гнезд, послал ее к экспатриарху Афанасию и спрашивал, что это значит? Афанасий, к чести его, не настаивал на важности своей грамоты, смягчился, просил и себе прощения, и прощал всех. «Так‑то разыгралась, сверх всякого чаяния, — говорит Григора, — эта драма».[584] Нет сомнения, ничем так Афанасий не повредил себе в мнении современников и потомства, как этой странной грамотой. Афанасий, при всех его аскетических достоинствах, нужно полагать, был не чужд честолюбия. Как скоро Афанасий почувствовал себя сошедшим с патриаршей кафедры, он совершенно растерялся: начал действовать как человек, потерявший всякое самообладание и благоразумие.

По отречении Афанасия от патриаршества, Константинопольскую кафедру занял Иоанн Созопольский (1294—1304). Он родом был из города Созополя. Вначале он был простым священником, не принадлежавшим, впрочем, ни к какому приходу (ίδικως), был женат, но потом оставил жену и сделался монахом в одном константинопольском царском монастыре архангела Михаила. Будучи монахом, он проявил ревность ко благочестию, не принял Лионской унии, а потому по воле Михаила Палеолога сослан был в ссылку. Впоследствии участь его была смягчена и он проводил жизнь в уединенной келии на одном из Принцевых островов. О доблести его и добродетелях узнал император Андроник при посредстве одного важного сановника — Тарханиота Главы (Γλαβας). Андроник вызвал его в Константинополь и сделал его здесь настоятелем одного монастыря. Императору он очень понравился; Андроник сделал его своим духовником и говорил: если Церковь признает Косьму (так он назывался до патриаршества) по его (Косьмы) кончине святым, то он дает свое согласие на это, а если Церковь не сделает этого, то он сам, император, лично все‑таки будет считать его за святого.[585] Византийские историки хвалят Иоанновы Добродетели, простоту жизни, кротость, которыми он отличался до своего возвышения в патриархи. Но что касается образованности, то он был совершенно чужд ей.[586] Император весьма сильно желал видеть Косьму патриархом, и Константинопольский синод исполнил царскую волю, избрав его в архипастыри столицы. Любопытно узнать, по какому случаю монах Косьма, при посвящении его в патриархи, переименован был «Иоанном». Рассказ об этом обстоятельстве находим у Пахимера. Один монах, Григорий, принадлежавший к братии Пантенонтова монастыря, согласно распространенному обычаю того времени, погадал на какой‑то магической книге, и книга эта сказала ему, что теперь будет патриархом «Иоанн». Начал с настойчивостью говорить, что будто ему было откровение, что патриархом должен быть именно «Иоанн». Когда же избран был не Иоанн, а Косьма, он утверждал, что невозможно, чтобы избранный патриарх остался с именем Косьмы. И замечательно, что на слова Григория обращено было внимание, и Косьма, в самый день посвящения его в патриархи, переименован «Иоанном».[587] Странное суеверие!

К сожалению, все надежды, какие возлагались императором на нового патриарха, не оправдались. Андроник воображал, что, благодаря достоинствам Иоанна Созопольского, в Церкви водворится мир и благоденствие: «Зиму сменит приятная весна, морскую бурю — тишина»[588]; но не то последовало. Иоанн в значительной мере повторил собой Афанасия по его деятельности и направлению. В Иоанне пришлось разочароваться и клиру, и царю. Константинопольские клирики с радостью приняли весть об избрании Иоанна в патриархи, потому что им самим случалось слышать от него, как несправедливо поступает Афанасий, представляя места епископские и более видные церковные должности одним монахам, с отстранением лиц белого духовенства. Но что же последовало? Лишь только Иоанн сам сделался патриархом, как начал говорить и действовать иначе, чем как можно было ожидать. Монахи опять получили явное и несправедливое преимущество перед лицами костантинопольского клира.[589] Даже самые епископы константинопольского церковного округа настолько почувствовали на себе тяжесть деспотизма патриарха Иоанна, что решились войти к императору с представлением, направленным против патриарха. Они жаловались царю, что патриарх не обращает внимания на соблюдение церковных правил и пренебрегает охранением дисциплины в управлении Церковью (нужно сказать, что патриарх под впечатлением какой‑либо обиды имел обыкновение бросать управление Церковью и заключаться в монастырь «Всеблаженной»); заявляли, что все дела патриарх решает сам и ни во что ставит голоса прочих архиереев; говорили, что решения, составленные на Константинопольском соборе, он отменял своей властью, произвольно и без всякого основания; выставляли на вид даже его корыстолюбие, вследствие которого он оставлял незамещенными некоторые церковные должности, присваивая себе доходы с них; наконец, вышеупомянутые епископы как прямое злоупотребление со стороны патриарха выставляли то, что должность великого эконома он поручил своему собственному сыну Ефрему, человеку сребролюбивому, проводившему жизнь рассеянную.[590]