— Не согрелась? — шепчет Герман, проводя раскрытыми ладонями по моим рукам и плечам, затем ниже по груди.
У меня вырывается то ли стон, то ли всхлип.
— Ещё нет, — закрываю глаза и позволяю ему делать то, что он хочет.
Наслаждаясь каждым прикосновением, каждым долгим поцелуем, подставляю губы под его жадный рот, даже его силой, когда, не сдержавшись, он сжимает меня так крепко, что воздуха уже не хватает.
И позже, когда он уносит меня в номер, на королевских размеров кровать, я принимаю каждую его ласку и отвечаю с не меньшей страстью. Потому что нам снова надо узнать друг друга. Потому что последний раз был так давно. И так неправильно.
Когда Герман ложится сверху и его ладони в привычном движении накрывают мои, наши пальцы переплетаются, на мои глаза наворачиваются слёзы, потому что всё так знакомо.
Потому что мы всегда так делали…
35
Герман не спит. Лежит, обняв подушку руками, и смотрит на меня. Да и я не могу на него налюбоваться. Не думала, что ещё когда-нибудь увижу его с собой на одной кровати, даже не говоря о большем. В мягком свете прикроватных ламп его загорелая кожа представляет потрясающий контраст с белоснежным постельным бельём. Мне хочется трогать Островского: кажется, я вошла во вкус. Стоит только дать себе волю.
От этой мысли я улыбаюсь.
— Тебе смешно? — от внимания Германа это не ускользает. — Почему?
Он приподнимается и подпирает голову ладонью.
По телу невольно пробегают мурашки. Потому что отголоски недавнего удовольствия ещё звенят в каждой клеточке, а ещё я знаю, что расслабленная поза Германа — только видимость. Он может атаковать в любую минуту, и я уже со сладким трепетом жду новой атаки.
— Без причины, — пожимаю плечами и делаю аккуратный глоток горячего чая. — Просто хорошо, — признаюсь я.
Сижу, облокотившись о спинку кровати, бережно завёрнутая Германом в отельный безразмерный халат. И пью чай, который он приготовил для меня, воспользовавшись чайным уголком над мини-баром.
Сказал: тебе надо согреться. Но я вообще-то уже согрелась. Его же стараниями.
От этой мысли краска наползает на мои скулы за секунду.
Герман перемещается и самовольно устраивает голову на моих коленках, щекой прижимаясь к бедру.
— Мне тоже. Хорошо.
Вижу ямочку на левой щеке и, не сдержавшись, дотрагиваюсь до неё кончиками пальцев. Затем ныряю пальцами в волосы, наводя беспорядок по своему вкусу.
— Рискуешь, Варя, — смеётся он.
— А? — я залпом допиваю чай и ставлю пустую кружку на тумбу.
Лучше убрать лишние предметы из рук, потому что Герман начинает водить носом по моему бедру, постепенно смещая ткань халата, под которым у меня ничего нет, и добираясь до кожи.
Ласки сменяются поцелуями — соблазняющими и всё более требовательными. Кожа горит от горячих обжигающих губ. Ладонями он властно обхватывает меня за бёдра, не давая и шанса вывернуться, и тащит вниз, побуждая лечь.
— Я хочу тебя, — шепчет Герман, — опять хочу.
А дальше… все связные мысли вылетают из головы.
Чуть позже мы лежим, обнявшись, но спать никому не хочется, хоть мы и порядком утомили друг друга. В самом приятном смысле слова утомили.
Герман, конечно, уже не тот импульсивный парень. В его ласках отточенное мастерство искушённого мужчины, знающего, как обращаться с женским телом. Но одно остаётся неизменным — он помнит всё и то, как мне нравится, и теряет от меня голову. По-прежнему теряет. Я это чувствую. Он сам мне об этом говорит всем своим видом и действиями.
Я прижимаюсь спиной к груди Германа, и мне так комфортно и спокойно, как не было уже, кажется, целую вечность.
— Хочешь поговорить? — спрашивает Островский, когда я вздыхаю громче обычного.
— Да. Нет. Наверное. Не знаю. Надо. Скорее всего, — выдаю следом и улавливаю его мягкий смешок.
Герман разворачивает меня к себе лицом. Свет мы так до конца и не потушили, но даже он не помогает мне разобраться в настроении Островского. Его мысли — тайна для меня. Впрочем, мне никогда не удавалось читать его, как раскрытую книгу. Герман — как старинный фолиант за семью печатями.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Начистоту? — его брови иронично приподнимаются.
— А по-другому никак, — заявляю, а затем коротко целую его, но не позволяю увлечь себя в более глубокий поцелуй. — Предлагаю продолжить с того самого момента, на котором мы прервались у бассейна, — по деловому начинаю я, словно мы на совещании, и мне выпала обязанность озвучить повестку дня.
— Если продолжать с него, то надо уйти ещё дальше.
— Как-то слишком таинственно звучит.
— Да нет никаких тайн, Варь. Ну, кроме той, где я до сих пор схожу по тебе с ума. Как оказалось, — добавляет он с усмешкой.
— Ты как будто шокирован?
— Да нет, я уже смирился. Ты ужасно на меня действуешь. Ужасно возбуждающе.
Вот что он творит? Мне ведь теперь кажется, что разговор можно и ненадолго отложить.
— Ладно, отомри. — Островский мягко и долго целует меня, прежде чем мы возвращаемся к подробностям.
Герман, как и обещал, переносится на несколько месяцев назад до момента нашей первой встречи. К июльскому инвестиционному форуму, проходившему в Москве. Где, как выясняется, и он, и я — оба присутствовали.
— Не видела тебя там, — качаю головой.
— А я тебя рассмотрел очень хорошо, — Герман внезапно хмурится, и я слегка напрягаюсь.
— Что такое? Кажется, я вела себя прилично на этом мероприятии, — пытаюсь пошутить, но Островский лишь кивает со своим серьёзным видом.
— Конечно, Варя, это была… неожиданная для меня встреча. Не могу сказать, что я совсем не думал о тебе с того момента, как мы расстались. Думал, конечно. Всё так неправильно закончилось, и я, кстати, приходил к тебе после той ночи, но дома не застал. Если бы мы поговорили, не было бы этого странного многоточия. Наверное.
— Я уехала к родителям, — пряча взгляд за ресницами, отвечаю, даже не понимая, что конкретно чувствую от его признания.
Тепло. Да, точно. Мне становится тепло. И досадно одновременно. Так всегда, когда думаешь о превратностях судьбы, которая может пойти в разных направлениях, лишь наткнувшись на странную цепочку случайностей.
— А почему ты не позвонил мне?
— Во-первых, я всё ещё очень злился, — признаётся Герман. — А ещё мне казалось, ты не станешь меня слушать. Да и сам до конца не понимал, что могу тебе сказать. И дальше в университете всё так закрутилось, что пришлось разгребать новые, довольно серьёзные для меня проблемы.
Мне становится трудно дышать, чувство вины возвращается. Невольно прикладываю руку к центру груди, потирая место, где образовался нервный комок.
— Потом я отправился в Европу. Мне предложили стипендию. Один из инвесторов в «КМП», с которым меня познакомили на университетской конференции, кажется, впечатлился моими научными изысканиями. Поскольку с аспирантурой не сложилось, я решил бросить всё и попытать удачи на новом месте.
Понимаю, что за кратким, сухим изложением стоит гораздо больше, чем Герман озвучивает. Могу лишь отдалённо представить, с чем он столкнулся. Все эти годы я гнала подобные мысли от себя, а сейчас — они вернулись, и чувство вины с новой силой наваливается на меня.
— Боже, мне так жаль. Я ужасно виновата, — не сдержавшись, закрываю лицо ладонями, но Герман отводит мои руки.
— Всё в порядке.
— Нет, не в порядке, — мотаю отрицательно головой и выпаливаю на одном дыхании. — Я не хотела, чтобы всё так получилось. Я не собиралась посылать твои фото, это случайно вышло. Нечаянно их скачала и не проверила, прежде чем загрузить файл с ответами аттестации. Это тоже было ужасно с моей стороны. Отвратительный поступок, я…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Сейчас это не важно.
Герман проводит ладонями по моему лицу, пытаясь успокоить, затем гладит по волосам.
— Нет, это важно, — я даже приподнимаюсь и порываюсь сесть на кровати, но Герман укладывает меня обратно. — Это очень. Очень важно, — настаиваю я.