Ни сидение с детьми, ни торговля сахаром, ни тем паче мукой не говорили Тео решительно ничего о том, как можно было отказаться от собственного ребёнка, отправив того в дом призрения.
Впрочем, думать об этом было особо некогда: обязанностей у него хватало. А ещё надо было учиться! Тео хоть и потерял память, впитывал новые знания как губка, посещая все немногочисленные занятия, преподаваемые в обители. Вела их сама преподобная мать Стефания. Её уроки состояли в основном из богословия, небольшого количества чтения и грамматики, необходимых для выучивания молитв, счета, чтобы дети могли — буде у них чем — расплатиться на рынке за еду, и описания небесных кар для тех, кто не выполняет самостоятельных заданий, регулярно выдаваемых преподобной матерью. Тео изредка задумывался, что, если бы эти кары работали, от Висдольфо давным-давно не осталось бы и кучки пепла. Тот все занятия игнорировал, предпочитая вместо этого улизнуть в кабак.
Мать Стефания периодически пыталась лично образумить блудных учеников, когда совсем отчаивалась дождаться божественного вмешательства. В ход шли оплеухи, подзатыльники и лёгкая бамбуковая трость, на которую настоятельница в остальное время опиралась при ходьбе. Самой ей на вид можно было дать лет пятьдесят, но, как хихикали Тео и Селия, на этот возраст матушка Стефания могла выглядеть последние лет триста. Многие жители приюта, особенно дети, всерьёз опасались тяжёлой руки настоятельницы, на дух не переносившей глупых вопросов, воровства, праздности и излишнего веселья, которое, по её мнению, никак не могло проистекать из помыслов о боге.
Шли годы. Всё могло бы так и идти своим чередом, дружба с Селией, крепнущая день ото дня, могла бы однажды стать чем-то большим. Они вдвоём увидели бы, как братья, выучившись, поступят на службу к железнодорожному магнату, а уже через пару лет сами откроют неплохое дело, обезопасив от долгов и нищеты своих потомков до седьмого колена. Вместе горевали б над могилой несчастного Висдольфо, сбитого экипажем какого-то дожа, когда подвыпивший горбун возвращался вечером с очередной гулянки.
Но все изменилось в один осенний день. В тот раз Тео пропустил занятия, будучи отправлен настоятельницей на помощь садовнику — убирать листья с лужаек в саду обители, стаскивая их на задний двор в кучу, которая позже станет компостом для удобрения огорода.
Дело близилось к вечерней молитве, и Тео торопился в часовню, чтобы в очередной раз не нарваться на гнев матери Стефании, которая терпеть не могла опозданий на службу. Проходя неосвещенным коридором мимо одного из пролётов библиотеки аббатства, юноша услышал шум возни, доносящийся откуда-то из-за стеллажей. Повинуясь сиюминутному порыву, он направился в проем, стараясь издавать как можно меньше шума.
Пройдя несколько шагов, юноша заметил весьма тревожную картину. Спиной к нему стояла сама настоятельница, держа в руке палку, а у неё в ногах, сдавленно всхлипывая, лежала Селия. Её извечный платок слетел с головы, длинные рыжие волосы растрепались и теперь свисали вниз подрагивающими в такт всхлипов прядями.
— Грязная потаскуха! — Голос настоятельницы звучал будто змеиный свист. — Твой поганый рот не способен произнести даже простейшую молитву?
Селия попыталась что-то ответить, но из её горла вырвались задушенные рыдания.
— Закрой свой рот, дрянь! Сам дьявол порвал его! И пусть тебе удалось совратить им собственного отца, почтенного сеньора Альберти, но хулы над Господом нашим я тебе не позволю, слышишь! — Настоятельница схватила девушку за волосы и резко дернула на себя. — Я выбью из тебя дьявола, мерзкая девчонка!
В голове у Тео все помутилось. Ещё секунду назад он пытался понять, о каком грехе Селии идёт речь, ведь более светлого и доброго человека ему до сих пор не попадалось, но стоило матери Стефании замахнуться, как у него от ужаса перед глазами пошли красные круги. Спину свело судорогой. Возникло ощущение, что ему скрутили позвоночник в гигантский ком боли, а через мгновение выдернули его прямо из спины. Кажется, тогда он закричал. Все, что он запомнил, это расширенные от ужаса зрачки матери-настоятельницы и собственную злость, затмившую собой страх и грозившую обрушиться на всякого, кто посмеет обидеть его или его друзей. А ещё огромные белые крылья по бокам от себя. Откуда они могли там взяться? Потом кто-то произносил слова, что-то требовал от него. А следом пришла тишина.
Тео, так и не успевший осознать произошедшее с ним, очнулся в мрачном подземелье, почти сразу горько пожалев об этом. Он был прикован к стене кандалами, удерживающими его руки высоко над головой. Вокруг, казалось, не было никого и ничего — только кромешная тьма, журчание стекающей по стенам воды и копошение крыс под ногами. Ему вновь стало страшно, но уже скоро он был готов обменять свою жизнь на эту тьму и тишину.
Первые сутки его били. В камеру ворвались два «дракона»¹ и начали методично превращать в кровавое месиво каждую часть его тела. Но самым страшным было то, что виденные им, будто во сне, огромные крылья принадлежали ему самому! Он понял это, когда солдаты принялись с воодушевлением их ломать. Отсутствие света не позволяло Тео видеть происходящее, зато он мог все чувствовать и всем естеством ненавидел проклятые отростки у себя за спиной. Юноша не понимал, почему он вдруг стал таким уродом и что теперь его ждёт.
Спустя сутки избиений в камеру в свете факелов явился лично аббат обители. Пухлый, увешанный золотом монах, потрясая многочисленными подбородками, требовал от Тео признания в ереси и одержимости нечистым. Из криков сановника парень с горем пополам понял, что, помимо обвинений в колдовстве, на него возложена вина за злокозненное убийство матери-настоятельницы. Ту, судя по всему, от увиденного хватил удар.
Тео хотел сказать аббату, что тысячу раз согласен на подобный исход, если это позволит спасти Селию. Но ответить не смог: язык во рту так распух после нескольких метких ударов в челюсть, что сил едва хватало вытягивать воздух в горящие огнём лёгкие. Он не знал, сколько ещё протянет и чем закончится его заключение, лишь надеялся, что с его Солнышком все в порядке.
Так ничего и не добившись и уже ступая к порогу, аббат приказал, как стемнеет, облить пленника елеем и сжечь тело, после чего освятить и навсегда замуровать камеру. Никто не должен был узнать, что в обители святой Анны пригрели демонское отродье.
В следующий раз возня за дверью его темницы раздалась всего через пару часов. Тео не мог бы с точностью за это поручиться: сознание то прояснялось, принося очередные порции боли, то покидало его, окуная в блаженное забытьё. И ему стало плевать, что с ним будет. Пусть убьют, лишь бы быстрее.
Тяжёлую чугунную решётку его камеры смяла и вырвала из стены неведомая сила, заставив Тео со стоном вновь прийти в себя. Ему показалось, что он наконец умер, когда в проёме в клубах пыли возник силуэт незнакомца с мечом в руке.
— Военачальник Уриэль, проснитесь!
Краем затухающего сознания Тео отметил, что у обращавшегося к нему мужчины за спиной тоже были крылья.
***
— Уриил, проснитесь!
Ангел медленно приходил в себя, пытаясь понять, где находится. Ему редко приходилось вспоминать свое прошлое, а уж так ярко и подробно тем более. Постепенно память о происходящем за последние несколько дней начала к нему возвращаться. Событий было немного. Он провел в этом зале, скованный цепями… Сколько, кстати? Уриил не знал — слишком часто терял сознание или забывался подобием сна все для того, чтобы проснуться там же.
Его не пытали, не били, не принуждали выдать информацию, которой он владел. И это пугало больше всего. Просто заперли на ключ и ушли. Он мог бы выдержать любые издевательства и легко прожить без еды несколько недель, но ощущение беспомощности и того, что его, возможно, никто не ищет, пронзало мозг, словно шило. Уриил гнал подобные размышления прочь, напоминая самому себе, что Андрас наверняка перевернул уже полгорода в его поисках. Но на место этих мыслей тут же приходила другая, что его демон может и не преуспеть. Или же не сумеет напасть на след до того, как у его тюремщиков закончится терпение.