удара, твердых, как удары лошадиных копыт об асфальт. Я иду следом, а за мной шаркает по гравию в темноте Джоджо. Майкл спускается по ступенькам, белый призрак во тьме; хватает меня за руку и притягивает, чтобы я встала рядом с ним у двери.
Он стучит снова, и я слышу движение в доме. Джоджо прислушивается, как животное, и отступает на шаг назад к машине.
– Пойдем, Джоджо, – говорит Майкл.
Дверь открывается, и свет внутри настолько яркий, что я опускаю глаза к ногам. Рука Майкла, крепкая, как металл, сжимает мою так сильно, что мои пальцы наверняка уже белые с лиловым. Но я вижу на пороге его – Большого Джозефа в комбинезоне и слишком обтягивающей футболке, вижу его густую седую бороду, мясистые руки, его словно слишком много в ярком желтом свете. Я отступаю назад. Майкл тянет меня обратно.
– Пап, – говорит он.
– Сынок, – говорит Большой Джозеф.
Я слышу его голос вживую всего лишь второй раз в жизни, и его голос удивляет меня своей высотой, так контрастирующей с его внешностью, которая кажется укоренившейся, такой близкой к земле, такой низкой. В первый раз я слышала его в суде, но тогда он ничего не значил для меня – он был лишь дядей парня, который застрелил моего брата.
– Мы приехали, – говорит Майкл и приподнимает наши сжатые руки.
Большой Джозеф слегка склоняется, словно старый дуб от порыва ветра, но не сходит с места, не отступает, не приглашает нас войти. В темноте за нашими спинами всхлипывает Микаэла.
– Кушать, – просит она. – Я кушать, Джоджо!
Слышатся шаги. Не такие тяжелые, как у Большого Джозефа, но они все равно отдаются устойчивым и твердым стуком, и, хотя я знаю, что это его мать, знаю, что это Мэгги, я все равно вздрагиваю при звуке ее прокуренного голоса, глубокого и хриплого. Она рывком открывает дверь. Она похожа на кролика: халат у нее как палевый мех, а домашние тапочки – белые лапы. Я видела ее дважды за пределами этого дома и знаю, что тело под ее халатом тоже будто кроличье: тонкие руки и ноги и круглый шарик живота.
– Сыр, Джоджо! – кричит Микаэла.
– Ты слышал ребенка, Джозеф, – говорит она.
Ее лицо судорожно дергается, а потом снова становится спокойным. Ее волосы напоминают рыжую шапку, а глаза просто неимоверно темные.
– Время ужинать.
– Мы уже ели, – сопит Большой Джозеф.
Микаэла хныкает.
– А она – нет, – говорит Мэгги.
– Ты знаешь, что в этом доме им не рады.
– Джозеф, – говорит Мэгги, хмурясь, и толкает его в плечо.
Большой Джозеф издает странный горловой звук и снова чуть накреняется, и я понимаю, что Мэгги – его ветер. Большой Джозеф смотрит на меня так, будто жалеет, что у него на коленях нет винтовки, но все же отступает от дверного проема. Они явно уже обсуждали это заранее: я вижу это по тому, как Мэгги произносит его имя, по тому, как женщина выговаривает имя мужчины, с которым долго жила и которого долго любила. Того, как она произносит его имя, оказывается достаточно. Я знаю, что они говорили обо мне, о Джоджо, о Микаэле. Мэгги открывает настежь сетку. Она не говорит “входите” или “добро пожаловать” – просто встает в стороне. Проходя мимо нее, я улавливаю запах лосьона, мыла и дыма, но не сигаретного: похоже на запах обуглившихся опавших листьев дуба. У нее лицо Майкла. Я вздрагиваю, проходя мимо нее, – дико видеть его лицо у женщины: узкая челюсть, сильный нос, только глаза совсем другие, жесткие, как шарики зеленого мрамора. В доме мы встаем кучкой, подальше от мебели: как стадо напуганных животных. Большой Джозеф и Мэгги стоят рядом, едва касаясь друг друга. Она выше, чем кажется на фотографиях, а он – ниже.
– Так ты представишь нас?
Мэгги смотрит на Майкла, и тот кивает головой, едва заметно: как бы моргая этим кивком.
– Да, мэм. Это…
– Джоджо, – сам говорит тот. Приподнимает Микаэлу. – Кайла.
Микаэла смотрит на Мэгги своими красивыми зелеными глазами, и тут я понимаю, что у нее тоже глаза Мэгги. Я сжимаю руку Майкла, и мои дети кажутся мне чужими. Микаэла – золотистый, приставучий малыш, наклон ее головы и ее чистый взгляд, прямой и беспощадный, как у взрослой. И Джоджо, почти такого же роста, как Майкл, как Большой Джозеф, плечи развернуты, линия его спины – словно металлический столб. Я никогда не видела его прежде таким похожим на Па.
– Приятно познакомиться, – говорит Мэгги, но без улыбки.
Джоджо даже не кивает. Просто глядит на нее и перекладывает Микаэлу на другую руку. Большой Джозеф качает головой.
– Я ваша бабушка, – говорит Мэгги.
На кухне висят большие настенные часы, и стрелка на циферблате громко тикает, пронзая неприятную тишину настолько оглушительно, что я начинаю считать секунды. Мои пальцы все сильнее и сильнее сжимаются вокруг руки Майкла, а его – все больше и больше расслабляются. Он переводит взгляд с отца на мать, хмурится. Джоджо пожимает плечами, а Микаэла засовывает средние пальцы в рот и с силой засасывает их. В доме пахнет чистящим средством с ароматом лимона и жареной картошкой.
Большой Джозеф грузно опускается в кресло и рывком пододвигает его к телевизору.
– Так и думал, что хамлом окажутся, – говорит он.
– Пап, – говорит Майкл.
– Даже не желают поздороваться с твоей матерью.
– Они просто стесняются, – говорит Майкл.
– Да ничего страшного, – говорит Мэгги, глотая слова.
Должно быть, я вспотела от волнения. Огонь внутри поднимается по грудной клетке. В желудке, у основания этого пламени, тяжесть. Я сжимаю ноги. Хочется то ли блевать, то ли в туалет.
– Поздоровайтесь, – хрипло каркаю я.
Джоджо смотрит на меня с вызовом. Уголок его рта опущен вниз, глаза почти закрыты, он хмурится. Перехватывает Микаэлу и отступает назад к двери. Я сама не знаю, почему я это сказала. Микаэла смотрит на меня так, будто не слышала меня; можно было бы подумать, что она глухая.
– А чего ты хотела, с ее-то воспитанием?
– Джозеф, – снова говорит Мэгги.
Меня едва не выворачивает наизнанку. Буквально все просится наружу: еда и желчь, желудок и кишечник, пищевод, все органы, кости и мышцы – кроме разве что кожи. А потом и она тоже, может, вывернулась бы наизнанку, и ничего бы от меня не осталось вовсе. Ни кожи, ни тела. Может, Майкл наступил бы на мое сердце, остановил бы его биение. А потом сжег бы все дотла.
– Нет, ну черт, они ведь часть ее. Ее и того парня, Рива. Одна дурная порода. На хер эту кожу.
Его голос настолько поднимается в тоне к концу фразы, что я едва слышу его из-за телевизора, с экрана которого энергичный продавец автомобилей магическими пассами снижает цены. Рот Мэгги – словно тонкий шов. Ее руки прыгают одна за другой, и внезапно