кот на грани дремы.
– Теперь ты понимаешь.
Он закрывает глаза. Квакает, как жаба.
– Теперь ты понимаешь жизнь. Теперь ты знаешь. Смерть.
Он тих, как сон, но двигается. Одна длинная коричневая линия, волнообразно колыхающаяся, как вода. И тогда я вижу. Он поднимается по дереву, как белая змея. Волнами продвигается по стволу к ветвям, раскатывается вдоль одной из них, вновь откинувшись назад. И ветви заполнены. Они заполнены призраками, по двое или трое, вплоть до самой верхушки, до растрепанных листьев. Там женщины и мужчины, мальчики и девочки. Некоторые – почти младенцы. Они приседают, глядя на меня. Черные и коричневые, а ближайший почти младенец – дымчато-белый. Ни один из них не показывает своей смерти, но я вижу ее в их глазах, в их огромных черных глазах. Они сидят на ветках, как птицы, но выглядят как люди. Они говорят своими глазами: Он насиловал и душил меня, пока я не умерла. Я подняла руки, и он выстрелил в меня восемь раз. Она заперла меня в сарае и морила меня голодом до смерти, пока я слушала, как мои дети играют с ней во дворе. Они ворвались в мою камеру посреди ночи и повесили меня. Они узнали, что я умею читать, и вытащили меня в сарай, выкололи глаза, а потом избили меня до изнеможения. Я была больна, и он сказал, что я – исчадье, и что Иисус говорил о страданиях малых детей, и он утопил меня, и я не могла дышать. Глаза моргают, когда солнце вспыхивает за линией леса; призраки ловят свет, отражают красный. Солнце превращает их одежды в кроваво-красные плюмажи: лохмотья и штанишки, футболки и тиньоны, шляпы и худи. Их глаза закрываются, а затем открываются как единое целое, смотрят вниз на меня, а затем вверх, на небо, пока ветер кружит вокруг них и стонет, их рты раскрыты, порывы ветра – их песня: Да.
Я стою так, пока не исчезает солнце. Стою, пока не слышу запах сосны сквозь соль и серу. Стою, пока не восходит луна, и их рты не закрываются, и они не становятся стаей серебристых ворон. Стою до тех пор, пока не наклоняюсь, не поднимаю палку, не поворачиваю к дому и не бью воздух перед собой, отгоняя призраков, и не вижу Па с Кайлой на руках. Они светятся ярко, как призраки в темноте.
– Мы волновались, – говорит Па.
– Да, – шипят они.
– Ты все не возвращался, – говорит он.
Я пожимаю плечами, хоть он этого и не видит. Кайла крутится у него на руках.
– Вниз, – просит она.
– Нет, – говорит Па.
– Вниз, Па. Пожалуйста, – говорит она.
– Пойдем, – говорю я.
Присутствие дерева с призраками заставляет кожу на моей спине гореть, словно сотни муравьев ползут вдоль моего позвоночника, ища нежное место между костями, чтобы укусить. Я знаю, что мальчик сидит там, наблюдает, раскачиваясь, как водоросль.
– Пожалуйста, – говорит Кайла, и Па позволяет ей спуститься на землю.
– Нет, Кайла, – говорю я.
– Да, – говорит она, а затем проходит мимо меня, неуверенно шатаясь, потому что темно.
Она встает лицом к дереву, носом вверх к небу. Голова откинута назад, чтобы лучше видеть. Ее глаза – как у Майкла, нос – как у Леони, ее плечи – как у Па, а то, как она смотрит вверх, словно оценивая дерево, – как у Ма. Но что-то в том, как она стоит, как она собирает все части от всех нас и удерживает их вместе, – это уже все она. Кайла.
– Идите домой, – говорит она.
Призраки вздрагивают, но не уходят. Они все еще раскачиваются с открытыми ртами. Кайла поднимает одну руку, ладонью вверх, как будто пытается успокоить Каспера, но призраки не успокаиваются, не поднимаются и не исчезают. Они остаются. Кайла начинает петь песню из не складывающихся друг с другом, корявых слов, которые я не могу понять. Только мелодию, низкую, но громкую, как шум и колыхание деревьев, которая перекрывает их шепот, но в то же время переплетается с ним. И призраки шире открывают свои рты, и их лица складываются по краям, так что они выглядят, как будто плачут, но не могут. Кайла поет громче. Она машет рукой в воздухе и поет, и я знаю это, знаю этот жест, знаю, что так Леони гладила меня по спине, гладила по спине Кайлу, когда мы боялись мира. Кайла поет, и толпа призраков наклоняется вперед, кивая. Они улыбаются с чем-то вроде облегчения, вроде воспоминания, с чем-то вроде покоя.
Дл.
Кайла дергает меня, и я беру ее на руки. Па поворачивается к дому. Я следую за ним, пока он ищет енотов, опоссумов и койотов, отгибает ветку за веткой, ведя нас обратно домой. Кайла напевает мне на ухо, говорит “ш-ш-ш”, как будто это я – младенец, а она – мой старший брат, говорит “ш-ш-ш”, как будто помнит звук вод в утробе Леони, звук всех вод в мире, и теперь она его поет.
Домой, говорят они. Домой.