некоторых лондонских газет и журналов носила прямо курьезный характер и превращалась в своего рода анекдотическую полемику. Так, поводом к полемике, возникшей между двумя музыкальными критиками, Джоном Хартом и Верноном Блакбирном на страницах Pall Mall Gazette, послужила ранее опубликованная статья Блакбирна, резко критиковавшая Рахманинова (статья, к сожалению, не вошла в число присланных рецензий). О содержании ее мы узнаем из ответной статьи Джона Харта, который взял под защиту Рахманинова. Он пишет, обращаясь к редактору Pall Mall Gazette: «Критик, который старается осмеять сочинение, идет по неправильному пути, и эпитеты, которые он употребляет под видом критики, характеризуют как его самого, так и его рецензии. Критик филармонического концерта, состоявшегося в среду, к моему удивлению, не удержался от вышеуказанных недостатков…
…Он (то есть Блакбирн. – Е.Ж.) говорит, что в поэме Лермонтова «Утес», под впечатлением которой Рахманинов написал свою E-dur’ную фантазию и английский перевод которой, сделанный с немецкого Беннетом, был помещен в программе, облако является якобы доказательством известных законов равновесия тел днем и ночью. Никогда ни Лермонтов, ни немецкий переводчик, ни г. Беннет не написали бы такой глупости.
Облако описывается как в поэме, так и в немецком и английском переводах совсем не в состоянии покоя, а улетающим вверх.
Может быть, ваш музыкальный критик не в состоянии понять самых основных законов физики, а именно, что облако ночью находится в более низких слоях атмосферы, а утром поднимается выше вследствие испарения, которое вызывается теплотой солнца.
Сказать же, как ваш критик, что ни один другой композитор не стал бы черпать своих мыслей и вдохновения из такой поэмы, – значит отказать чудному сочинению Рахманинова в беспристрастной критике, которая всегда встречается на страницах вашей уважаемой газеты».
Больше всего задело Блакбирна то, что Джон Харт усомнился в его знании элементарных законов физики. В своем ответе он старается доказать, что по всем спорным вопросам он придерживается с Хартом одного мнения, но делает это очень неубедительно.
Полемика, может быть, и не заслужила того, чтобы на ней так подробно останавливаться, но мне хотелось показать, как много пустых разговоров, никакого отношения к музыке не имеющих, вели музыкальные лондонские критики того времени, вместо того чтобы обсуждать проблемы искусства.
В отношении пианизма лондонские рецензенты расценивают Рахманинова как рядовое явление, уступающее М. Розенталю[162]и молодому И. Гофману. Все же исполнение Рахманиновым его Прелюдии cis-moll встретило единодушный восторг. Многие критики утверждают, что «игра Рахманинова была настоящим откровением по вдохновению и красоте звучания и совсем не схожа с тем, как часто исполняли эту популярную пьесу в Лондоне до него». Ряд критиков замечает, что если бы кто-нибудь другой исполнил Прелюдию так, как ее исполнил автор, то его, пожалуй, обвинили бы в утрировке. «Конечно, – рассуждает критик, – каждый композитор может исполнить свою музыку, как ему угодно, но почему же он не напечатал ее так, как сам исполняет?»
Рахманинов-дирижер заслужил единодушное одобрение критиков. Критика отмечала, что «он с почти минимальной жестикуляцией добивается от оркестра всего, чего хочет».
Как уже говорилось, в 1899 году в Красненькое Рахманинов приехал после лондонского концерта. В Красненьком ему были предоставлены все возможности для сосредоточенной творческой работы.
Краснянский дом как бы делился на две половины большим цветником. В левой половине по фасаду находились комнаты Сергея Васильевича, в правой – мои. Главный ход был расположен в левой стороне дома как-то странно, в углу. Вообще, насколько красив и выдержан по стилю был бобылевский дом, настолько совершенно обыденна была архитектура Краснянского.
В нескольких шагах от входной двери по светлому коридору, который вел в переднюю, была дверь в комнаты, приготовленные для Сергея Васильевича. В первой комнате, довольно вместительной, но в одно окно, стояли рояль, большой диван, стол и мягкие кресла; во второй, смежной, в три окна, была его спальня и стоял большой письменный стол. Почему-то только в этих двух комнатах были на окнах ставни, закрывавшиеся в самый полуденный зной, чтобы сохранить в комнатах некоторую прохладу. Палящие лучи воронежского солнца задерживались также густыми кустами сирени, которыми был обсажен весь дом.
За этими двумя комнатами шел· рабочий кабинет моего отца, так что Сергей Васильевич мог себя чувствовать в своих комнатах вполне изолированным.
Мои комнаты находились в правой стороне дома, и звуки моего рояля совершенно не были слышны у Сергея Васильевича. В то время я играла не меньше четырех часов в день.
Уклад нашей жизни, обстановка, даже дом и самая усадьба ему понравились, и он сразу почувствовал себя хорошо.
Приехал он со своим Левко, огромным леонбергом[163], которому не было еще года, но который своим видом мог испугать людей, не знавших его самого миролюбивого и кроткого характера. Подарила его Сергею Васильевичу Т.С. Любатович.
Хозяин очень ревниво относился к своей собаке и ужасно боялся, как бы Левко не привязался к нам, поэтому сам его кормил и не отпускал от себя ни на шаг. Мы же старались не подавать повода к ревности, тем более что охотничьи собаки моего брата, наши большие друзья, были очень обижены появлением в нашем доме чужой собаки.
В середине мая Сергею Васильевичу пришлось поехать на несколько дней в Петербург на пушкинские торжества, во время которых была исполнена его опера «Алеко», причем партию Алеко пел Шаляпин. На это время отсутствия пришлось ему волей-неволей возложить заботы о Левко на меня.
Проездом обратно из Петербурга Сергей Васильевич дня на два задержался в Москве и привез мне от Наташи следующее письмо от 30 мая 1899 года:
«Дорогая Леля! Пишу тебе несколько слов с Сережей, который сейчас уезжает. Я благополучно кончила экзамены и перешла на VIII курс. За игру на фортепиано получила четверку и очень довольна; при моем необыкновенном волнении и холодных руках – это все, чего я могла желать. Экзамен сверх ожидания был очень строгий: много троек, в особенности у VI курса. Сафонов в общем остался нами доволен, благодарил нас и сказал, что очень бы желал нас всех без исключения оставить у себя, но что это, к сожалению, невозможно. Про будущего профессора мы, конечно, еще ничего не знаем. На лето мы просили Сафонова назначить нам вещи, но он поленился подумать, и я на него обозлилась; раза два ходила к нему без толку. Я сама назначила себе вещь и решила учить Концерт Мендельсона.
Дорогая моя Елена, очень всем вам благодарна за милое приглашение; я непременно приеду к вам недели на две, вроде конца июня, когда папа уедет по делам из Ивановки, а до тех пор мне не хочется его оставлять одного.
Сережа расскажет вам все подробности, а я напишу тебе еще из Ивановки. Я очень рада, что Сереже нравится Красненькое. Вы все к нему так милы, что я