class="p1">Я поняла тогда, что значит «тоска по родине», о которой до тех пор знала только понаслышке.
В Красненьком все нам было немило. Но поневоле приходилось привыкать к новому месту.
В этом отношении я проявила больше энергии – начала ездить то верхом, то в экипаже и знакомиться с окрестностями, а брат мой – страстный охотник и любитель природы – в первое лето так ни разу и не был в лесу на охоте.
Ввиду того что в Красненьком Сергей Васильевич провел у нас три лета подряд (с 1899 по 1901 годы), я хочу подробнее описать это имение. Занимало оно площадь в пятьдесят восемь тысяч десятин. Особыми красотами усадьба не отличалась: помещичий дом, в котором мы жили, находился посередине деревни, но отделен был от нее большим лугом. В громадном одноэтажном доме было больше тридцати комнат. Обращен он был фасадом к лугу и деревне, и с этой стороны окружен садом, который, к сожалению, по своим размерам совершенно не соответствовал величине дома. В нем, правда, росли старые деревья. Перед террасой, которая как бы разделяла дом на две половины, находился большой цветник. По другую сторону дома расположен был огород и фруктовый сад, который, когда мы приехали в Красненькое, находился в большом запустении.
Моя мать, большая любительница садоводства, сейчас же принялась за посадку фруктовых деревьев, ягодных кустов и тополя, который в климатических условиях Воронежской губернии вырастал очень быстро, так что через семь лет, когда мы после смерти моего отца уехали из Красненького, молодой сад был уже большим и тенистым.
В фруктовом саду, как полагалось раньше в помещичьих имениях, находилась оранжерея. Лучшее, что в ней было, – это с десяток больших олеандровых деревьев, которые летом в деревянных кадках выносились на балкон. Когда они цвели, ветки буквально гнулись под тяжестью цветов, которые распространяли одуряющий аромат, в особенности вечером.
Со стороны, противоположной фасаду, непосредственно за оградой усадьбы, расстилались луга, по которым протекала небольшая речка, названия которой не помню.
Леса в Красненьком было много, но находился он довольно далеко от усадьбы. До ближайших сравнительно небольших лесов было от трех до пяти верст; большой же Калиновский лес, посреди которого протекала река Хопер, приток Дона, находился в двенадцати верстах от усадьбы.
Как только мы устроились в Красненьком, около 20 июля приехали к нам Сатины всей семьей. Старшие пробыли несколько дней, а молодежь гостила долго. Время проводили очень весело; пользовались всеми удовольствиями, которые может дать деревня, а ее мы любили больше всего.
В Ивановке весной и летом обычно бывало слишком многолюдно. Одни родственники, которых, кстати сказать, у Сатиных было бесчисленное количество, уезжали, другие сейчас же на их место приезжали, так что Ивановку без гостей нельзя было себе представить. Гостили целыми семьями и по месяцам. В 1901 году, например, все лето в Ивановке провел Александр Ильич Зилоти с семьей в десять человек.
Несмотря на все старания Наташи и Сони создать Сергею Васильевичу сносные условия для творческой работы, это было невозможно. Оба жилых дома стояли близко друг от друга, были перенаселены, звуки рояля раздавались по всему парку. Елизавета Александровна Скалой, прогуливаясь обычно по утрам для моциона, очень любила прислушиваться к тому, что играл Сергей Васильевич, а за обедом спрашивала:
– Что это ты, Сережа, сегодня такое хорошенькое наигрывал?
Такие вопросы нервировали его, в особенности если слова относились к сочиняемой им в это время музыке.
Не помню, кому из нас – Наташе или мне – пришла в голову мысль, что Сергею Васильевичу будет гораздо покойнее жить летом у нас. Приглашение моих родителей провести лето 1899 года в Красненьком Сергей Васильевич принял с удовольствием. Он говорил, что может жить и хорошо себя чувствовать либо у близких родных, либо у людей, их заменяющих. Очевидно, он считал нас таковыми. После лета 1899 года он еще два лета – 1900 и 1901 годов – провел в нашей семье.
Условия жизни в Ивановке и в Красненьком были совершенно противоположные. Там – огромное общество, у нас – очень маленькая семья; там – два перенаселенных дома, у нас – огромный дом, в котором наша семья совсем терялась, а состояла она из моих родителей, брата, меня и тети – старшей сестры моей матери, которая всю жизнь прожила у нас. Брат мой в 1899 году окончил естественный факультет Московского университета, а 1900 и 1901 годы был студентом Петровской (ныне Тимирязевской) академии. Оба года были связаны с практикой, так что он лето в Красненьком проводил не целиком.
Прошло два года после неудачного исполнения Глазуновым в Петербурге Первой симфонии Рахманинова, которое он очень мучительно и долго переживал. Однако время смягчает остроту самых тяжелых переживаний. Так случилось и с Сергеем Васильевичем.
К началу 1899 года вместе с улучшением здоровья явилась потребность и в творчестве, и в исполнительстве, без которых он не мыслил себе жизни.
Причиной, благотворно отразившейся на состоянии его нервов, поднявшей бодрость духа, было и приглашение Лондонского филармонического общества выступить в одном из весенних концертов 1899 года в зале Queen’s Hall[161]в качестве композитора, пианиста и дирижера. Это была первая поездка Рахманинова за границу. Концерт состоялся 20 апреля (по новому стилю).
Лето 1899 года Сергей Васильевич впервые целиком проводил в нашей семье, в имении Красненькое. Приехал он к нам в начале мая и вскоре получил от устроителя его лондонского концерта письмо с вложением вырезок из сорока газет, отозвавшихся на этот концерт. Но нам, конечно, хотелось узнать о концерте как можно больше подробностей прежде всего от самого Сергея Васильевича. Он же не любил говорить о себе и был малообщителен, в особенности когда дело касалось его успехов, и скорее склонен был их преуменьшать, чем преувеличивать. Тем не менее он должен был признать, что публика принимала его великолепно. Это подтвердили и полученные вырезки из газет, почти в каждой из которых говорилось о шумном успехе у публики Сергея Васильевича. Но зато армия музыкальных критиков далека была от безоговорочного признания Рахманинова.
У меня сохранились рецензии из английских газет и журналов в переводе на русский язык. Эти переводы я делала по просьбе Сергея Васильевича. Перечитывая рецензии, убеждаешься в том, что нередко критики впадали в противоречия. После нескольких поощрительных фраз высказываются такие отрицательные суждения, которые сводят на нет все похвалы.
Например, признают, что «фантазия «Утес» блещет и сверкает звуками», но отмечается «бедность тем». Считая русских композиторов «мастерами инструментовки» и находя «фантазию «Утес» типично русским произведением, полным славянского огня и страсти», критики указывают на слабость формы, изрекают, что «как и надо было ожидать, принимая во внимание национальность композитора, туман изображен в музыке, как настоящее кораблекрушение», а «слезы» покинутого утеса иллюстрируются страшным громом».
В общем, критика фантазии «Утес» на страницах