Южик хотел позвонить бабушке, что немного задержится, но не смог дозвониться — связь, как и всегда в Родном, жутко сбоила. Невзирая на более чем достаточное количество передающих и базовых станций. Магнитная аномалия, разводили руками техники операторов мобильной связи и предлагали пользоваться по старинке проводным телефоном.
Горожане сердились, ругали экологию и правительство и приём ловили неуверенный, но регулярный, привычно забираясь повыше, на лавочки, лестницы и заборы, веря, что от этого сигнал будет лучше.
Георазведка, выписанная из самого центра разобраться с той самой аномалией, накопала в районе Родного, глубоко под ним, какой-то редкоземельный минерал. Какой именно, населению не сообщали. Отмалчивались, шутили или стращали секретностью и особым отделом. Горожане же не сдавались и геологов даже пытались подпоить. Но те оказались мужиками крепкими и уверенно впитыми и, не дрогнув растительностью на лице, несли на все вопросы такую несусветную, абстрактно-квадратную ахинею, что было ясно: скорее угощающие до зелёных бесов наслушаются, чем заезжие георазведчики отключат встроенный в мозгу и глотке блокиратор.
Жители сначала напряглись, повозмущались, пошумели, вздёрнулись от привычного, размеренного и простого. Организовали даже активистов на частное расследование. Но разузнать ничего не смогли. Посему решили, что жили же здесь люди почти тысячу лет до них. И вполне себе успешно жили. Ну а что телефоны мобильные работают плохо, так здоровее без них будут. Потом привлекли служителей культа обойти весь город с молитвою. На том и успокоились. И зажили по-прежнему суетливо. Торгуя незамысловатым товаром, мастеря, проектируя, обучая, рожая и растя.
* * *
Если кто-то и был недоволен сложившимся союзом, то говорил об этом тихо и уж точно далеко за спиной. Досужие домыслы Александра не трогали совершенно, его беспокоило, как отнесётся к ним Саша.
Волновать её не хотелось до нервной икоты. Он сам почти превратился в параноика, увиваясь над нею, точно подстреленный коршун. Хромой, но всегда, непременно рядом.
А она смеялась. Звонким открытым смехом. Так не принято было смеяться, и женщинам не должно. А она легко хихикала над его хмурыми шуточками. Разбивала засыпающую тишину осеннего сада.
Алекс привалился к поредевшему уже охристому дубу и любовался, как ищет крепкие шапочки желудей в ворохе листьев, перебирает и складывает шумящие желуди в один мешочек, нарядные и крепкие в другой.
— Слышишь? — и глаза лучились таким детским восторгом. — Ты слышишь? На что похоже будет? — и потрясла шумящей погремушкой ему над ухом.
— На море, — тихонько ухватил её руку, осторожно потянул на себя. Маленькая женщина, потеряв равновесие, покачнулась, и он поймал её в полные надежды объятия. Замер над ней совсем близко, почти касаясь лица губами.
— Алекс, — прошептала надрывно.
— Алекс… — повторил за ней следом. — Моя Алекс… — вдохнул глубоко тёплую сладость у шеи.
— Алекс, — шевельнула воздух губами.
И он захлебнулся ими. Под сухой шорох коричневых, дымных листьев и долгий треск поползня.
Солнце скользнуло в её глаза, принесло в них нежной туманной зелени. Упоительно глубокой, сводящей с ума. Нежная. Вне дома, вдали от людей и вечных микстур она вдруг становилась такая растерянная и нежная, Александр хотел бы припасть к её губам и долго, бережно пить. Эта маленькая женщина — его. В это почти невозможно поверить. Сказал бы кто год назад, он бы даже не рассмеялся — потому что совершеннейшая глупость. Просто фыркнул бы, а может, не сделал бы и этого. А теперь вот сгорал от её близости и задыхался.
Благодарил. Он каждый день благодарил. Не верил. Боялся просыпаться, вдруг это сон и ему всё привиделось. Но реальность была к нему благосклонна. И Сашенька неизменно оказывалась рядом. Маленькая, чуть округлившаяся уже и ужасно в своём неизменном теперь смятении смешная.
Он возносил молитвы Всеобщему Отцу и требовал защиты у светлого воинства. И страшно было от собственной категоричности, и по-другому не мог. Только бы всё обошлось. Только бы то, что привиделось, не свершилось.
К удивлению Александра, лёгкому, впрочем, прозрачные письмена, что он видел вокруг, неожиданно легко расшифровались. Они даже ответов на высланные запросы не дождались — просто однажды Сашенька стала вслух зачитывать то, что «у неё в голове говорили». А Алекс увидел, как на стене ярко вспыхнула привычная уже белёсая вязь. Она оказалась охранным катом. Что успокоило и насторожило младшего Сневерга одновременно.
Но это всё было, конечно же, верно. Баланс противоположностей должен быть неизменным. Это фундамент, основа — и это внушало надежду. Если была беспардонная, ядовитая тьма, стремившаяся их уничтожить, значит, должно быть и то, что семью защитит и, возможно, от прямого удара избавит.
Лопатка Сашеньки поддалась лечению сразу. Будто только и ждала того, чтобы он закрыл глаза, натянул зелёные нити и исправил. А Саша ругалась, не давала, сердилась, обзывала его так, что и Домовичу было бы поучиться не лишним, — волновалась. Поэтому пришлось делать всё потихоньку, ночью, пока она спала.
А утром еле смог успокоить. Отпаивал её же собственным ромашковым настоем и не отпускал от себя ни на шаг.
Оставить как есть он не мог — точно знал, что чем дальше, тем тяжелее будет носить. Потому и решился. Своя спина рвала болью так, что подчас невыносимо было дышать, но он улыбался. Потерпит. Он это, конечно, потерпит. Ради них, тех двоих, кого держал сейчас в руках. Всё скоро пройдёт. Нужно только подождать.
И вместо напряжённого, мучительного ожидания неожиданно легко наслаждался — крепким запахом настоек и высушенных трав, толченой пылью цветов-антисептиков, которой непременно была обсыпана её юбка; дышал естественной упорядоченностью, правильностью и покоем, что сопровождали её так легко и убеждённо.
Прогретый дневной воздух уже не справлялся с выстуженной за ночь землёй, и он заторопил её к дому.
Сашенька запнулась о муравьиную кочку, взмахнула руками — мужчина подхватил её, и ласковый смех не пролился — застрял болезненно в горле. Кольнуло горячо виной. Алекс улыбнулся почти незаметно, грустно.
— Опусти же, тебе нельзя пока, — терпким бархатом коснулись его шеи слова.
Медленно и неохотно поставил её на ноги.
— Прости меня, — прошептал беззвучно.
Его собственный старший кузен появился на свет от такой же вот связи. Родной старший дядя, теперь он старик, уважаемый и самый именитый в уезде, прогрессивных взглядов либерал, почти реформатор, кто первым заговорил о необходимости вольной для душ в крепости в их губернии. Но не остановился на этом, он пошёл дальше. Семья тогда содрогнулась, когда он просто признал своего незаконного отпрыска, сына невольной, Настеньки. Фамилию, правда, не передал. Сынок вырос вздорным, с кислым, неудобным норовом. Любил стенать о судьбы своей несправедливости и её же несчастии и похождениями гремел на всю Срединную землю. Женили его потом на дочери какого-то тканого купца. Весьма, кстати, удачно. Тогда и чудачить он перестал. А вот порицать батюшку не оставил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});