194. «О муза, не зови и взором не ласкай!..»
О муза, не зови и взором не ласкай!Во взоре этом и призывеИ в сердца сладостно-мучительном порывеМне чувствуется вновь утраченный мой рай.
Но в светлом том раю я гость чужой и лишний,Повсюду за собой влача унынья гнет…К чему ж под пеплом жар давнишнийМне душу черствую порой томит и жжет?
Не вспыхнет пламень чудотворный,Не вырвется из уст напев былой любви…В чертог сияющий из мрака ночи чернойУмолкшего певца, о муза, не зови.
<1894>
195. ЗАРЯ ВО ВСЮ НОЧЬ
Было поздно; в душе замирающий шумПережитого дня был чуть слышен;Сумрак вешнего бреда, видений и думНадвигался — волшебен и пышен.
В нем росли очертанья дремучих дерев,В нем туманились гладкие воды;Шла заря от заката к востоку — садовПроникая вершины и своды.
И боролася ночь с этой белой зарей,И боролися — радость с печалью,Непроглядная грусть с незакатной мечтой,Ближний сумрак с сияющей далью.
И заря побеждала, и ночь не моглаЗаключить ее в своды темницы —И победная радость росла, всё рослаВместе с пламенем юной денницы.
<1894>
196. НОЧЬ
Это звездное небо в сияньи ночном,Это синее море под лунным лучом,Этот дремлющий берег и мерный прибойЗамирающих волн — как могуч их покой!Как победно он льется в усталую грудь,Как в его волшебстве хорошо отдохнуть,Позабыть истомившую сердце печаль,Унестись безвозвратно в безбрежную даль,Где печаль над крылатой мечтой не властна,Где лишь море, да небо, да ночь, да луна!
<1894>
197. В ГУРЗУФЕ
Посвящается памяти Пушкина
Он был когда-то здесь; на склоне этих горСтоял он в царственном раздумьи; это мореВлекло его мечты в неведомый просторИ отражалося в подъятом к солнцу взоре.На этом берегу, в соседстве диких скал,Беглец толпы людской, лишь волн внимая шуму,Свою великую в тиши он думал думуИ песни вольные в мечтаньях создавал.Те песни разнеслись по свету, и донынеВ сердцах избранников они звучат… а он,Певец земли родной, погиб, людской гордыней,Отравой клеветы и завистью сражен.В холодном сумраке безвременной могилыНа дальнем севере, под снежной пеленой,Лежит он — и доднесь презренные зоилыСвятыню имени его сквернят хулой.Но сердцу верится, что в царстве вечной ночиПевцу невнятен шум житейской суеты;Что, сквозь могильный сон, души бессмертной очиДоступны лишь лучам бессмертной красоты;Что, может быть, сюда, на этот склон оврага,Где верные ему платан и кипарисПод небом голубым и солнцем разрослись,Где дремлют старые утесы Аю-дага, —Певца святая тень приносится поройВдали земных сует, страстей, обид и горя,Как некогда, смотреть в простор безбрежный моря,С волнами говорить и слушать их прибой.
<1894>
198. «День кончен, ночь идет, — страшусь я этой ночи!..»
День кончен, ночь идет, — страшусь я этой ночи!Я знаю: тихий сон в приют мой не слетит,И будет мрак ее смотреть мне прямо в очи,И тишина ее со мной заговорит.
О чем заговорит? Какой коснется раныВ заветном тайнике души моей больной?Какие озарит в ней бездны и туманы?Какие призраки поставит предо мной?
Что вновь она создаст? Что прежнее разрушит?В какую глубину свой бросит взор немой?Всё — тайна в ней! Но страх томит меня и душитПред этой шепчущей и зрячей темнотой.
О сон, покрой меня ревнивыми крылами!О бред, зажги вокруг победные лучи!Явись, желанный лик, и стань перед очами,Чтоб тьмы мне не видать… О ночь, молчи, молчи!
<1894>
199. «Не в ласке девственной лазури…»
Не в ласке девственной лазуриИ не в лобзаньях тьмы ночной —В огнях грозы и в стонах буриМне внятен вечности покой.
Сквозь шум и вихрь стихий мятежных,Сквозь знойной страсти вопль и бредЯсней он шлет с высот безбрежныхСвой всепрощающий привет.
И чем больнее буря стонет,Чем злее страсть, безумней сны,Тем безвозвратней, глубже тонетДуша в блаженстве тишины!
<1894>
200. «В моей душе уж вечереет…»
В моей душе уж вечереет,Последний гаснет отблеск дня,И близкой ночи сумрак веетСтруей холодной на меня.
Но встреча с юностью счастливой,Ее веселье, смех и шумПорой живят волной шумливойПечальный мрак вечерних дум.
Участным взором я встречаюТу мимолетную волнуИ, ей любуясь, вспоминаюСвою далекую весну.
<1894>
201. В САДАХ ИТАЛИИ
Если ждет твое сердце любви — поспешайВ тот излюбленный солнцем, пленительный край,Где у склонов цветущих прибрежий и горРасстилается моря лазурный простор,Где красу юных пальм сторожит кипарис,Где с землей небеса в томной неге слились.
Там недвижной теплынью окутанный деньБудет нежить мечтаний беспечную лень;А крылатая, черная южная ночьОбоймет… обольстит… и умчит тебя прочьОт забот и боязни, сомнений и слезВ звездный мир воплощенья несбыточных грез.
Этот мир… он — порыв, он — безумье, он — бред!Ни минувшего в нем, ни грядущего нет!Он, лобзая, молчит, потому что нет слов,Чтобы выразить зной его пламенных снов;К жизни робкого сердца, объятого тьмой,Он прильнет лишь на миг… Но тот миг — будет твой!
<1903>
202. «В сонме поздних теней ты желанной звездой…»
В сонме поздних теней ты желанной звездойМне блеснула на миг — и пропала.Эта ласка мечты, эта радость тобойСловно песня в душе прозвучала.
Прозвучала и смолкла… И звук ее словЗамер в далях ночных сновидений —И опять надо мной лишь немых облаковПролетают тревожные тени.
В них луча твоего уж глазам не найти;Кроткой песни потеряны звуки;Умирая, слились и привет, и «прости»В призрак встречи, любви и разлуки.
Но не властен я сердца мятеж превозмочь,Жгучий пламень под пеплом таится,—И тоска по тебе, как заря во всю ночь,Не дает ни забыть, ни забыться!
<1904>
С. А. АНДРЕЕВСКИЙ
Сергей Аркадьевич Андреевский родился 29 декабря 1847 года в селе Александровка Славяносербского уезда Екатеринославской губернии. Отец его, Аркадий Степанович Андреевский[57], был председателем Екатеринославской казенной палаты; мать, Вера Николаевна, рожденная Герсеванова, принадлежала к родовитой и влиятельной по своим связям дворянской фамилии.
До девяти лет Андреевский жил на попечении своей прабабушки в большом барском доме, стоявшем на берегу Донца, в живописном селе Верхняя Гора, недалеко от Луганска. В доме было много дворни из крепостных — дворецкий, ключник, староста, нянька, прачка, булочница, птичница, коровница и т. п. Андреевский в раннем детстве застал еще нетронутый крепостной быт с его характерным колоритом.
Свою семью — отца, мать, сестру и братьев — Андреевский впервые увидел лишь при поступлении в Екатеринославскую гимназию. После окончания гимназического курса он, по решению отца, поступил на юридический факультет Харьковского университета. Студенческие годы Андреевского совпали с полосой общественного подъема 60-х годов, широким распространением просветительских идей в среде университетской молодежи. Андреевский писал впоследствии в «Книге о смерти»; «Всюду царствовали „положительное знание“ и „материя“. И мне было до слез жалко моего единого бога с его простым сотворением мира, с его незабвенными Адамом и Евой и первыми „земледельцами“… А кроме того, еще совсем недавно: Гете, вопрошавший „всесильного духа“, Байрон, грозивший небу, Пушкин, гармоничный, пылкий, душевный и глубокий, Лермонтов с его „Демоном“, с его взыванием к облакам и звездам, — куда же все это девалось!..» [58]. В письме от 24 мая 1886 года к С. А. Венгерову Андреевский отметил, что он окончил университетский курс в 1869 году, «в самый разгар писаревского влияния», которое надолго отбросило его «от прежних литературных кумиров»[59].