Я нашарил стул и сел, всё ещё не зная, что сказать.
Линдберг стёр с лица улыбку.
— Я сильно изменился, не так ли? — спросил он.
Да, тон был прежним. Уклоняться от ответа на вопрос, заданный таким тоном, нельзя.
— Вы очень сильно изменились, экселенц.
Он ещё раз слабо улыбнулся.
— Ну, так я вас слушаю.
Раньше, чем я успел заговорить, он продолжил:
— Только имейте в виду: обращаться ко мне как к официальному лицу бесполезно. Я в отставке. Уже пять дней как.
Вероятно, я подсознательно ожидал чего-то подобного.
Помню, во всяком случае, что я не удивился. Просто кто-то сидящий внутри меня сухо отметил: ну вот и всё.
Приехали.
— Извините, экселенц, — сказал я неизвестно зачем.
Голова была ясная, тело слушалось, но что-то в мире за эту секунду неуловимо изменилось. Что-то, чего я не смог бы сформулировать словами. Просто вот был один мир, а вот теперь стал — другой. В котором я ощущаю себя ватной куклой. Марионетка с оборванными нитями.
И вслед за этими чувствами пришло, разумеется, облегчение.
Наконец-то они оборвались…
— Извиняться не за что, — сказал Линдберг по-стариковски чётко. — Наверху решили, что оставшиеся здесь несколько второстепенных частей не оправдывают существования штаба целой группы армий. Все резервы, какие здесь ещё были, перебросили к Реншельду — там они нужнее… Неужели ваша разведка это прохлопала? — спросил он вроде бы даже с интересом.
Я молчал, не собираясь ничего отвечать. Так точно, ваше превосходительство. Прохлопала. Мы и не такое можем прохлопать. Наши возможности поистине безграничны…
Вместо этого я спросил, грубо нарушая субординацию:
— Почему же вы не уезжаете?
Я знал — почему. Фельдмаршал овдовел ещё перед войной, так что возвращаться в семейный дом ему не было смысла. Его единственный сын погиб на Восточном фронте, а дочь была, надо полагать, в относительной безопасности; во всяком случае, после приезда отца-фельдмаршала эта безопасность скорее бы уменьшилась, чем возросла. При таком раскладе действительно самое разумное было — остаться. Остаться и ждать.
Остаться и ждать. Я опустил глаза и положил руки на полированную поверхность стола. Переходить к делу теперь, наверное, не стоит. А с другой стороны — терять ведь тоже нечего. Так что немного поговорить, наверное, всё-таки можно… Я не полез за бумагой, содержавшей мои официальные полномочия, а просто сказал:
— Разрешите спросить, экселенц. Здесь ещё остались хоть какие-нибудь части, способные к обороне?
— Нет. Здесь теперь остались только территориальные гарнизоны, а им я перед отставкой дал неофициальное распоряжение — не сопротивляться. Надеюсь, что крови больше не будет. Сплит — фактически открытый город. Как Равенна.
Воистину: никогда не говорите «хуже быть уже не может». На самом деле почти в любой трудной ситуации — может. То, что сейчас сказал фельдмаршал, было самой плохой новостью, какую я только вообще мог бы здесь услышать. Дело настолько паршиво, что я даже боюсь пытаться это оценить… А переубеждать фельдмаршала бесполезно: он стремится избежать кровопролития и в этом, разумеется, тоже по-своему прав. Ох, дорого бы я дал, чтобы это кровопролитие всё-таки стало возможно… но тут дело уже, кажется, дохлое… И кстати: почему это он со мной так откровенен? А если я — агент ГТП? Неужели его до сих пор не приучили бояться? Всё-таки эти старые шведские генералы — в чём-то дети…
— Вам лично почти ничего не грозит, — сказал я.
Он пропустил это мимо ушей. И сказал, кажется, самому себе:
— Ничего. Для последнего парада меня ещё хватит.
— Рассчитываете на почётную сдачу?
Это были очень грубые слова — но мне ничего не осталось, кроме как произнести их.
И Линдберг меня понял.
Какое-то время мы с ним сидели, просто глядя друг на друга, — и я вдруг обнаружил, что читаю все его мысли, как в детской книжке. Это было не слишком интересно.
— Я не могу вам помочь. И не потому, что не сочувствую. Просто за этот последний год я окончательно перестал понимать — кто прав, кто виноват. Мы ведь на самом деле никогда этого не понимаем. Так много всего сплетается… Очень сложный мир. Людям нужна в нём хоть какая-то точка опоры. Вот почему нам, военным, так легко. У нас в любой, сколь угодно сложной ситуации есть приоритетный вектор. Выполняй приказ. Делай, что должен, и пусть будет, что будет…
Вряд ли он верил в то, что говорил. Да и вряд ли он говорил именно так. Просто я его так понял. И даже, кажется, посочувствовал ему каким-то свободным краешком сознания.
Не только посочувствовал, но и позавидовал.
Хорошо солдатам и влюблённым — у тех и у других всегда есть точка отсчёта. Как Полярная звезда. Хорошо выбирать путь по звезде.
Мне это уже не дано. Для таких, как я, небо — слепо.
Влюблённый человек или солдат похож на того, кто смотрит на предметы сквозь линзу или витраж.
Выбить стекло и устремить взгляд прямо в темноту. Почувствовать кожей холодный ветер.
На этом холодном ветру очень неуютно. Что ж, надо привыкать.
Выбить стекло не так легко. Но вставить его таким же ударом обратно — невозможно.
Пути назад нет.
И, осознав это, я испытал невероятное ощущение, похожее на счастье.
— …Стоп, — сказал я вслух, но спохватился. — Извините, экселенц…
За это мгновение заминки я чётко понял, что собираюсь сказать, — и понял, зачем я это собираюсь сказать. Задача: попытаться убедить Линдберга вернуться к активной позиции. Пока неважно, к какой именно: просто чтобы он начал делать хоть что-нибудь, а там разберёмся. Средство для этого я видел только одно: сыграть на его гуманных чувствах. Линдберг гораздо лучше меня знал, что по прямой или косвенной вине имперской армии в здешних краях пролилось очень много крови. Кровь продолжает литься и сейчас, так как начавшаяся одновременно с оккупацией гражданская война отнюдь не прекратилась. Лучшее, что могли бы в такой ситуации сделать местные имперские начальники, — это применить оставшиеся у них возможности, чтобы остановить или хотя бы затормозить бойню. И если фельдмаршал так и решит и сделает в этом направлении шаги — любые шаги! — то ситуация сдвинется с мёртвой точки. А уж там мы посмотрим, в чью сторону она повернётся дальше… Конечно, такой подход шит белыми нитками — но чем чёрт не шутит; именно сейчас, с человеком, находящимся в лёгком душевном кризисе, это может сработать…
У меня даже дух захватило от собственной подлости.
— …Не могу с вами согласиться, — сказал Линдберг. Сейчас он стал совершенно прежним. Он говорил, словно читал лекцию. — Не могу согласиться — потому что я не знаю, как отработать назад. Если бы мы имели дело хотя бы с двумя противостоящими силами… но тут этих сил — едва ли не десятки. Я убедился, что вся наша аналитика здесь бесполезна. Любые — понимаете, именно любые действия, направленные на изменение общей ситуации, скорее всего, сделают только хуже. А это «хуже» может стоить очень дорого. Вы не представляете, какая здесь была жестокая война…
— Представляю, — сказал я. За время службы на Востоке мне приходилось заниматься самыми разными вещами, в том числе и принимать участие в антипартизанских акциях. Говорить об этом не хотелось.
Говорить вообще больше не хотелось.
Будем считать, что агента-провокатора из меня не вышло. И этого не сумел. Так я, наверное, и сдохну универсальным дилетантом…
Ведь дилетант — это не характеристика умения или неумения делать какие-то конкретные дела. Это просто такой тип людей. К которому я вполне сознательно себя отношу.
Есть другой тип — профессионалы. Вот как фельдмаршал Линдберг, например.
Хорошо таким, как вы, господин фельдмаршал. Всю жизнь выполнять приказы и иметь чистую совесть. А когда всё рухнет — элегантно уйти. Опять-таки сохраняя чистую совесть. Получается, что чистая совесть — это личное дело каждого. Вроде платочка, который можно выстирать. Очень удобно.
Только мы не умеем соблюдать простейших норм гигиены.
Мы — дилетанты: мы воюем, не зная азов военного дела. Не говоря уже о военной этике. Впрочем, мы не знаем даже, что это такое — «военная этика». Вот насколько мы необразованны и глупы. Идиотская армия. Ландскнехты-волонтёры.
Таким, как мы, всегда достаётся грязная работа. Причём за неё даже не платят как следует.
И вот — находятся же любители…
Я уже собирался встать, но вспомнил, что у меня остался последний вопрос.
— Разрешите спросить, экселенц. Когда вы говорили о территориальных гарнизонах, вы включали в это понятие части Русской охранной бригады?
Линдберг посмотрел на меня задумчиво, но медлить с ответом не стал.
— Включал. Если вас это интересует, то ближайшая часть расположена под Церрой. Это в тридцати километрах отсюда.