— Да.
Да.
Было бы нечестно это скрывать.
Ребёнок, сидящий во мне, не может простить, что его подразнили и не дали игрушку.
Поэтому я ненавижу тебя.
Но это не мешает мне тебя любить.
Какая я сволочь.
Впрочем, все боги — сволочи.
Да, я определённо схожу с ума. И последними остатками сознания понимаю, что собираюсь продолжать в том же духе.
Бездна расширяется, как граммофонная труба. Пространство Лобачевского.
А дальше — только молчание.
…Абсолютно не помню, произнёс я всё это вслух или нет. Знаю только, что Ольга меня поняла. Поняла — и даже не отшатнулась от отвращения. Впрочем, я, как обычно, хочу слишком многого…
Но и что сказать, она тоже не знала.
Слова нашёл я.
— Прости. По крайней мере, я был честен. И сделал всё, что мог.
Я мысленно повторяю свои слова, проверяя их на вес. Они совсем лёгкие и при щелчке отзываются не слишком гулким звоном, как грошовая жестянка.
— Мы оба сделали, что могли, — говорит Ольга с таким видом, словно она погружена в раздумье о чём-то постороннем. Я знаю, что это не так. Проходит ещё секунда, она поворачивает голову и смотрит на меня в упор — глаза в глаза. И я понимаю, что это сигнал к закрытию занавеса.
Сейчас будет сказана последняя фраза.
— Храни тебя Бог.
Спасибо, отвечаю я беззвучно, но так, что она понимает. Спасибо, и… Впрочем, достаточно. Вот теперь — уже и впрямь достаточно.
Меня вдруг охватывает чувство небывалого покоя.
Как будто после долгого утомительного пути лодка ткнулась в берег.
Берег.
Волны.
Только волны. Без облика, без времени, без цвета и шума. Они просто есть, и этого вполне достаточно.
Качайте меня, волны, какие вы ласковые, как с вами хорошо… — повторяю я очень долго.
И вдруг меня словно бьёт током. Я внезапно понимаю, с чем имею дело — и что сейчас будет.
Это не волны — это музыка в темпе адажио!
Прекратите, прекратите… — умоляю я неизвестно кого, уже понимая, что неизбежное — неизбежно. Что сейчас я поплачусь за всё.
Пожалейте! Пожалейте несчастного, слабого бога…
Бесполезно. Моих молений никто не слышит.
Ведь автор этой музыки был глух.
Та самая мелодия. Ураган космической нежности.
Космической — от слова «космос». Трещат, стремясь разлететься в осколки, границы наших заботливо выстроенных маленьких мирков — смешных и страшных, разных…
Что такое — «самая нежная музыка на свете»? О, разумеется, это правда, но ведь это только слова. Это только ярлычок. Он уже оторвался и потерялся в вихрях пустых пространств…
А на самом деле — это кипящая лава рвётся к небу.
К настоящему. К чёрному, как бархат. С ледяными брызгами звёзд.
Боги в ужасе. Земная корка треснула, и всё здание Вселенной сотрясается, грозя рухнуть.
Лунная соната набрала силу.
……………………………………….
У людей кровь красная. А у богов — серебряная, похожая на лунный свет. Но горе тому богу, в сосудах которого окажется хоть малая примесь крови человека. Тогда происходит реакция, от которой вся кровь делается чёрной. Чёрная кровь — страшная болезнь. Проказа богов.
Говорят, именно такая кровь лилась из груди Ахилла, когда Аполлон всё-таки достал его стрелой.
……………………………………….
Было почти не больно, когда Лунная соната вспорола мою аорту и оттуда струями и ручейками, мощным расходящимся потоком хлынула кровь. Не чернота, не серебро — кровь. Она была красная — и, понимая это, я изо всей силы молил Неизвестно Кого только об одном: пусть она льётся вечно.
Такова цена за попытку отказа от человеческих чувств. Что ж, я готов платить.
Я плачу с радостью.
…У меня не осталось в памяти ни времени, ни места, где всё это происходило, — если, конечно, понятия «время» и «место» хоть как-то применимы здесь. Подробности стёрлись — опять же, если они вообще были. Помню только, что под железными ударами Лунной сонаты я исчезал, растворяясь в красном потоке, и бесконечно наслаждался этим исчезновением.
А наутро всё было очень буднично.
Окно кухни, как и окно комнаты, было закрыто шторой. Электрическая лампа горела в углу. Я оттянул штору и выглянул наружу — там только-только начало светать, краешек неба над домами стал светло-серым.
От плиты донеслось ворчание вскипающей воды, и через полминуты Ольга поставила передо мной чашку с кофе. С настоящим кофе, прошу заметить. Где она его берёт в такое время? Давно хочу спросить и всё забываю. Впрочем, сейчас это уж точно не важно.
Мы ещё увидимся. Наверняка. Ведь правда? Просто этого почему-то не хочется произносить.
Сейчас ничего не хочется произносить.
И мы допиваем кофе в молчании.
А потом выходим в коридор.
…Нет, я не буду рассказывать про сцену прощания. Любое прощание — пошлость. А уж сейчас-то — просто смешно. Ну, послали офицера в короткую командировку; ну, увидимся снова через пару дней… Разумеется, мы не прикоснулись друг к другу и даже не сказали почти ни слова — так что рассказывать просто нечего, даже если б я и хотел.
Ерунда — все эти встречи и расставания…
…Постояв пару секунд перед захлопнувшейся дверью, я наполовину ощупью спустился по тёмной лестнице и толкнул тяжёлую дверь подъезда.
На улице было холодно и темно, как ночью. Но ночь уже кончилась, часы третьей стражи миновали. Ночь кончилась — но и день ещё не начался. Короткий перерыв. Маленькая ячейка пустоты.
Я с удовольствием подставил лицо ветру. Прислушался к внутренним ощущениям: анестезия была полной.
Ну и хорошо.
Наверное, так и должно быть.
Всё, что мы любим, — это всего лишь метафора.
За время пути к вокзалу у меня проверили документы трижды. Первый раз это был патруль полевых жандармов. От них я отделался легко, предъявив вручённое мне предусмотрительным майором Беляевым липовое комендантское удостоверение, печать на котором, впрочем, была вполне настоящей. Понятия не имею, где Беляев её взял; задавать людям его профессии подобные вопросы я отучился уже очень давно. Так или иначе, с жандармами у меня проблем не возникло. Старший наряда — унтер-офицер средних лет, больше всего похожий на какого-нибудь десятника со стройки, — пожелал мне удачи и посоветовал не идти к вокзалу прямо, а свернуть на боковую улицу. «На главной дороге больше караулов, и дежурят в них не наши; зачем вам лишние проблемы…» Я поблагодарил его, постаравшись признательно улыбнуться. В жандармерию часто брали людей немолодых, выдернутых из давно сложившейся жизни тотальной мобилизацией; такие почти всегда относились к солдатам «иностранных частей» подчёркнуто тепло — понимали, наверное, что у нас-то положение ещё хуже. Где уж осталась наша мирная жизнь… По дезертирам, однако, жандармы всегда стреляли без колебаний. Оставив патруль достаточно далеко за спиной, я остановился и сплюнул через левое плечо. Как здорово, что документ оказался чистым. Не подвёл.
Может, и дальше всё будет нормально…
Во второй раз меня задержал патруль гвардейцев. Они вышли из подворотни и загородили мне дорогу почти внезапно: вот ты спокойно идёшь, ловя холодный ветер и наблюдая, как за домами начинает разгораться рассвет, а вот перед тобой уже стоят полукругом три фигуры в чёрной форме, и две из них направили на тебя автоматы. Я даже не испугался — может, просто не успел.
Ни моё офицерское удостоверение, ни бумажка из комендатуры не произвели на начальника гвардейцев никакого впечатления — по крайней мере, его лицо осталось каменным. Это мне не понравилось. Чего доброго, отправят сейчас для проверки на контрольный пункт, и тогда — дело плохо. Меня-то, наверное, вытащат, но операция сорвётся.
А срывать её нельзя.
— Цель визита на вокзал?
— Это касается только меня и моего командования, господин обервахмистр.
Старший патруля медленно поднял на меня глаза. Что ж, я бы на его месте тоже удивился. С гвардейцами редко кто отваживается так разговаривать. Но я знал, что сейчас именно решительный тон должен оказаться гирькой, которая сместит чашу весов в мою пользу. Расчёт, понятный любому, кто знаком с имперской психологией.
А кроме того, я просто не выспался. В таком состоянии у меня часто отключаются нормальные эмоции. В том числе и страх.
После секунды колебаний гвардеец вернул мне бумаги и молча отсалютовал. Я поднял было руку в ответном приветствии, но опоздал — они уже развернулись и скрылись в той же подворотне, откуда перед этим вышли. Пронесло…
Интересно всё-таки, долго ли ещё будет так проносить?
В третий раз мне пришлось предъявить документ уже при входе в вокзал. Здесь было проще всего. Стоявший у дверей полусонный солдат с нашивками Резервной армии взглянул на моё удостоверение и только вяло кивнул.