В-третьих, я должен добраться до фельдмаршала. Соблюдая всё те же правила предосторожности. Добраться и добиться личной встречи. Вот об этом я не хочу преждевременно думать не из страха, а просто чтобы шестерёнки в голове не крутились вхолостую. Будет день, будет пища. Приедем — тогда и начнём импровизировать.
Надо вручить фельдмаршалу официальное письмо. А также, предъявив свои полномочия — немалые, нужно заметить, полномочия, бумага с подписью самого командующего РОА генерала Молчанова, — провести приватный разговор на ту же тему. Объяснить ему, что спасаться вместе — это лучше, чем погибать врозь.
Ох, не верю я в свою силу убеждения.
И ведь те, кто пока остаётся здесь, — они же будут… странно всё-таки звучит это слово: надеяться. Не очень, может быть, но — надеяться. Что им ещё остаётся, кроме как ждать призрачную помощь? Чёрт меня побери…
А отсюда следует четвёртая, самая главная часть моего задания: я должен вернуться.
Я смотрю на Ольгу.
— Я вернусь. Наверное, даже скоро. Дня через два.
— Возвращайся, — говорит она неожиданно просто и легко. Словно на окнах нет завесы затемнения и дело происходит в самый обычный мирный день. «Я заеду в контору, а потом, наверное, ещё вернусь. — Возвращайся…»
Наверное, вернусь…
Как это легко сказать: я вернусь.
— Я постараюсь. А теперь давай не будем говорить о войне.
Сам не знаю, почему у меня вырвалась эта фраза.
Она, вероятно, понимает это лучше меня. И потому спрашивает без иронии:
— А о чём ещё ты способен говорить?
Всё правильно. О чём ещё я сейчас способен говорить? После четырёх лет? Увидев столько всего своими глазами? Принципы оптимального расположения огневых точек. Оперативные идеи Гамильтона и Делагарди в условиях современного подвижного фронта. Сравнительные боевые качества бронетехники: «диктатор» против «элефанта», «леопард» против «кромвеля». И главное — рассуждения на тему: ну в какой же заднице мы все очутились! Ведь сразу после начала Восточного похода наши эмигранты буквально умоляли шведов: позвольте нам отправить на фронт крупное соединение! Хотя бы одно. Под национальным флагом и под лозунгами Белой гвардии. Поставьте его в первую линию — и посмотрим, что получится. Возможно, это была утопия. А возможно — и нет. В любом случае, отказ был абсолютно категорическим. И в результате в течение трёх решающих лет почти вся миллионная масса таких, как мы, добровольцев была старательно рассредоточена по отдельным батальонам, разбросанным на пространстве от мыса Акций до Нордкапа. Тыловые и вспомогательные подразделения Великой армии — вот и всё, чем нам позволили стать. Даже после битвы при Каспии, когда перелом в стратегической ситуации обозначился совершенно ясно, высшее руководство Империи всё ещё надеялось справиться с врагом своими силами. Имперцы вообще много раз демонстрировали, что они способны гениально решать очень сложные конкретные задачи, но поразительно слепы там, где речь идёт о картине в целом. Такие вот особенности национального военного искусства. При этом я вовсе не иронизирую над шведской армией. Каждый, кто видел эту армию в бою — неважно, с какой стороны, — подтвердит, что чего-чего, а иронического отношения она не заслужила. Большинство её звеньев, от штабных оперативников до рядового состава, за эти пять лет проявили себя совершенно блестяще. Так, блестяще, они и проиграли войну. И мы — с ними за компанию…
Я уместился на диване поудобнее.
— Я могу не только про войну. Могу, например, про роман, который я когда-то мечтал написать. О Петре Первом.
— Я ничего о нём не знаю…
Вдруг я почувствовал, что рассказывать расхотелось.
— Он царствовал недолго и неудачно. Начал войну со шведами и попал под Нарвой в плен, так что пришлось заключать мир любой ценой. Пришлось отдать не только завоевания, но и некоторые русские города — Псков, например. Но начало его правления — оно очень интересное. Похоже, что он хотел спешно сделать из России сугубо западное государство — как Ататюрк из Турции. И так же, как тот, ни перед чем бы ради этого не остановился. Если Ататюрк ввёл смертную казнь за ношение фески, то до чего бы дошёл Пётр — я уж и не знаю. Пройти за двадцать лет путь, на который у всей Европы ушло полтысячелетия, — кто мог до такого додуматься? Взнуздать коня Хроноса… Конечно, его убили, и при Алексее Втором всё встало на свои места. А в русской литературе Пётр — это такой, знаешь, герой вне морали. Стремящийся к невозможному. Не очень популярный, правда…
Ольга долго смотрела — я никак не мог понять, на меня или мимо. Сказала:
— Да. Это на тебя похоже.
Я почувствовал, что мои щёки заливает краска. Что за чёрт…
Она поняла и сжалилась. Легко сказала, потянувшись в кресле:
— А ведь, может быть, если бы твоему Петру больше повезло, у нас бы сейчас не было всего этого кошмара.
— Может быть, — согласился я. — И опять мы вернулись к войне…
— Вернулись, — подтверждает она без улыбки.
Я пожимаю плечами:
— Если честно, мне действительно уже почти ничего больше не интересно. Знаешь, как смешно…
Я замолкаю, не решаясь выговорить то, что уже крутится на языке. Это нелепо. Это странно и страшно. Может быть, я совсем свихнулся. Может быть, свихнулся не я, а весь остальной мир. Впрочем, последнее хотя и более замечательно, но менее вероятно.
— Знаешь, как смешно: за все эти четыре года я так и не смог заставить себя поверить, что люди умирают по-настоящему…
Она тут же откликается:
— Это легко понять. Ты всегда был мальчишкой, играющим в игрушки. И остаёшься таким, несмотря на весь твой опыт. Знаешь, я тебя за это даже уважаю.
Я молчу, потому что ответа на такое быть не может.
Просто не может.
Да, конечно. Я играю. В Троянскую войну. Хотя нет, я путаю: в Троянскую войну играли солдаты главнокомандующего Объединёнными десантными силами лорда Агамемнона. А мы сейчас играем в другую войну — Мировую. Это куда интереснее. Наверное, мой знакомый мальчик по прозвищу Ахилл был бы рад такой большой игре.
Кажется, я действительно схожу с ума.
Эта мысль приносит некоторое облегчение. Как же всё-таки здорово было бы сойти с ума, свихнуться, — и не в качестве фигуры речи, а по-настоящему. Чтобы связали, надели смирительную рубашку. Заперли в одиночную камеру для буйных. Чтобы не пришлось больше играть во все эти проклятые игры. Ведь с сумасшедшего — совсем другой спрос…
Слишком это хорошо, чтобы сбыться.
К тому же здесь, в Империи, камер для буйных нет. Здесь сумасшедших просто убивают.
Так что не стоит и мечтать.
А для самоубийства есть более эффективные способы. Например, девятимиллиметровый «оскар».
Или Саксонский фронт.
Если верить штабистам. Первая дивизия генерала Сергеева уже оттуда снялась и сейчас пробивается на юг — то есть на соединение с нами.
Похоже, мы всё-таки хотим жить. Интересно, зачем?
Хеттские львы слепо уставились на меня с подставки лампы. От них веет Азией. Доминирующим континентом, на котором пока всё спокойно.
Ведь век ещё только бронзовый…
Железный век начнётся утром — со звонком будильника, который поставлен на четыре тридцать.
Я решаюсь.
— Ладно. Раз уж я мальчишка, я скажу тебе ещё кое-что — совершенно мальчишеское…
Она чуть поворачивается и смотрит на меня с лёгким любопытством — и с обычным спокойствием. Она понимает, что речь идёт вовсе не о признании в любви.
Всяческие признания — это ступень, которую мы уже переросли… так, впрочем, и не ступив на неё. И тем не менее — да. Переросли. Взявшись сейчас выяснять, кто из нас кого больше любит или не любит, мы стали бы похожи на детей, ссорящихся из-за конфетного фантика.
Такие пустяки.
И с этой мыслью подкатывает страх.
Вполне, однако, терпимый страх. Не такой, как под обстрелом или под дождём бомб с пикирующих бомбардировщиков. И не такой, как в стойке «смирно» перед блок-фюрером, готовящимся ударить тебя по морде железным кулаком. И даже не такой, как в момент принятия решения, которое должно переломить всю твою земную судьбу…
Право же: на этот раз случился сущий пустяк.
Просто мои чувства перестали быть человеческими.
Просто я перестаю быть человеком.
Иными словами — начинаю превращаться в бога.
— Вечность — царство ребёнка, — говорю я вслух.
Ольга опять сразу понимает. Я уже привык, что она умеет сразу понимать даже очень неожиданные вещи.
— Хочешь сказать, что ты меня ненавидишь?
Вопрос попал в точку, признаю я про себя. Что ж, надо отвечать…
— Да.
Да.
Было бы нечестно это скрывать.
Ребёнок, сидящий во мне, не может простить, что его подразнили и не дали игрушку.