— Оба мы с тобой, Планше, превысили меру, — с завидной самокритичностью признался д'Артаньян, предусмотрительно не двигаясь и не меняя позы. — Боже мой! Я же совершенно ничего не помню! Последнее, что сохранилось в памяти, — как я договариваюсь с Уиллом насчет стихов, а вот потом… Должен же я был что-то делать!
— Ох, сударь, вот именно… Вы еще долго в трактире… сидели.
— Планше!
— Что, сударь?
— Изволь рассказать немедленно, что я вытворял вчера!
— Да можно сказать, что и не вытворяли ничего особенного, сударь… Так, гвардейские шалости…
— Планше! — насколько мог грозно воскликнул д'Артаньян. — Ну-ка, рассказывай! Я велю самым категорическим образом!
Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал:
— Сначала вы, сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю, как вы любите миледи Анну, а они, проникнувшись вашими пылкими чувствами, стали предлагать немедленно же отправиться к ней сватами. Они, сударь, тоже уиски пили не наперсточками… В конце концов вы все трое совсем уж было собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел наш хозяин, этот самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже темная ночь, и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно если речь идет о пылком чувстве… Кое-как вы с ним согласились и решили все трое — раз вы никуда не пойдете, надо заказать еще уиски, и повыдержаннее…
— И это все? — с надеждой спросил д'Артаньян и тут же пал духом, видя, как Планше старательно отворачивается. — Нет, чует моя душа, что на этом дело не кончилось… Планше!
— Что, сударь?
— Я велю!
— Ну, если велите… В общем, вы забрались на стол и громогласно высказали англичанам, что вы думаете про их короля и герцога Бекингэма. Англичане, знаете ли, любят, когда кто-то перед ними этак вот держит речь, они внимательно слушали, а те, кто не знал пофранцузски, спрашивали тех, кто знал, и они им переводили…
— И что я говорил?
— Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у нас такие словечки можно услышать разве что в кварталах Веррери или иных притонах…
— Боже мой…
— На вашем месте я бы так не огорчался, сударь, — утешил Планше. — Честное слово, не стоит! Англичанам ваша речь ужасно понравилась, они вам устроили, по-английски говоря, овацию, а по-нашему — бурное рукоплескание, переходящее в одобрительные крики… Вас даже пронесли на руках вокруг всего зала… Право, сударь, ваша вчерашняя речь прибавила вам друзей в Лондоне, уж будьте уверены!
— Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся…
— Сударь…
— Я же велел!
— Я понимаю, и все же…
— Планше, разрази тебя гром! Я тебя рассчитаю, черт возьми, и брошу здесь, в Англии, но сначала удавлю собственными руками, как только смогу встать!
— Ох, сударь… Вам, должно быть, пришлось по вкусу публичное произнесение речей, и вы как-то незаметно перешли на его христианнейшее величество, короля Людовика… И королеву тоже не забыли помянуть… Да так цветисто, как о королевах и не положено…
— Подробнее!
— Увольте, сударь! — решительно сказал Планше. — Такие вещи и вспоминать не стоит, нам ведь во Францию возвращаться, не дай бог, дома по привычке этакое ляпнешь… Это ведь форменное «оскорбление земного величества»… Хорошо еще, что англичане к такому привыкли и не видят в этом ничего особенного…
— Подробности, Планше!
— И не ждите, сударь! — с нешуточной строптивостью заявил слуга. — если предельно дипломатично… Вы, одним словом, сомневались, что у нашего короля имеется хоть капелька мужского характера, а у королевы — хоть капелька добродетели… Примерно так, если очень и очень дипломатично… Да вы не огорчайтесь, здесь, в Лондоне, на такие вещи смотрят просто…
— Я погиб! — простонал д'Артаньян.
— Да ничего подобного, сударь! — утешил Планше. — я же говорю, у англичан, что ни вечер, в любом трактире говорят речи про своего короля и почище вашей, так что они и думать позабудут про то, что от вас вчера слышали, не говоря уж о том, чтобы доносить… Верьте моему слову, все обойдется…
— И это все?
— Можно сказать, почти что… Ну, потом вы приняли господина Каюзака за Портоса, а нашего трактирщика за Атоса — но они вас вежливо взяли в объятия, отобрали шпагу и куда-то спрятали, пока не проспитесь… Это пустяк, право… Ну, потом вы еще пытались снять юбку с одного шотландца — дескать, мужчины юбки носить не должны, уверяли вы, а такие юбки должны носить женщины… И собирались сами эту юбку примерить первой же красотке, какую встретите…
— Кошмар! И что же шотландец? Это же верная дуэль!
— Обошлось, сударь… Хозяин всем объяснял, что молодой французский господин всю жизнь пил только вино, а вот уиски попробовал впервые, от этого все и происходит… Так что вам даже сочувствовали, и шотландец тоже, он даже помог унести вашу милость наверх в эту самую комнату…
— Меня что, несли?
— Как мешок с мукой, сударь, — признался Планше. — Вы изволили сладко спать, потому что как упали ненароком, так уже и не встали, только когда мы вас укладывали, вы открыли один глаз, поймали шотландца за юбку, назвали его крошкой и велели, чтобы она, то бишь он, остался. Но никто не стал ему переводить, он вежливо высвободился и ушел со всеми… Вот так, сударь, а больше ничего, можно сказать, и не было…
— Господи боже мой! — простонал д'Артаньян, терзаемый приступами нечеловеческого стыда и раскаяния. Потом его мысли приняли иное направление, и он воскликнул: — Мне же нужно отправляться к… миледи Кларик… Чтобы обговорить кое-что… А я не могу встать…
— А на этот счет есть верный способ, сударь, — уверенно сказал Планше. — Мне Эсташ подсказал. Он этому научился в Московии у московитов. Говорил даже, как это называется, но я не запомнил. Что-то насчет лье — пюмелье, поухмелье… Короче говоря, нужно нарезать холодной баранины и маринованных огурчиков, влить туда уксусу и насыпать перцу, быстренько употребить все это кушанье, но, главное, после него выпить еще немного уиски, наплескавши его в стакан пальца на два… Эсташ клянется, что все как рукой снимет, и вы вскочите здоровехоньким, словно вчера родились…
— Господи боже! — сказал д'Артаньян с чувством. — Да меня при одной мысли об уксусе, огурчиках и баранине, не говоря уж об уиски, наизнанку выворачивает!
— А вы все же попробуйте, сударь! — решительно сказал Планше. — я Эсташу тоже поначалу не поверил, но он сходил на кухню, показал там, как это все готовить, принес мне тарелку, налил уиски… Я с превеликим трудом в себя все это протолкнул, потом выпил, зажмурясь и, главное, не принюхиваясь, — и посмотрите вы на меня теперь! На ногах стою, изъясняюсь вполне связно, а ведь ранним утречком был в точности такой, как вы сейчас, даже похуже…