Цукиеми сверкнула глазами.
— Издеваешься?
— Как можно, — Сахемоти приподнялся, собираясь встать. — Ты очень наблюдательна, морская дева. К сожалению, среди людей тоже попадаются остроглазые…
Цукиеми задержала его.
— Ты ничего не понял, царь-дракон! Неужели я стала бы беспокоить тебя из-за какого-то глазастого подмастерья? Мне кажется, Везунчик — не человек.
Сахемоти опустился обратно на песок.
— Поясни-ка.
— Ну… я не уверена… Парнишка кажется простым и незамысловатым, как пустая ракушка, но… понимаешь, мне это знакомо. Я не хвастаю, но мало кто в море сравнится со мной в искусстве превращения. Когда я принимаю облик мурены, я становлюсь муреной, и ни один колдун меня не распознает. В этом и есть сила — раствориться в среде, стать неотличимой от настоящей. И время от времени, но не часто, менять обличье. Чем точнее подобие, тем больше шансов выжить. Если бы существовал такой безымянный, который полностью уподобится человеку — даже в незримом мире, чтобы его не могли обнаружить имперские боги, — он стал бы… неуязвимым.
— Не суди по себе, Цукиеми, — покачал головой Сахемоти. — Мировой океан сродни Камак Нара, надзвездной тьме, из которой вышли все боги Кирима, а потому морские божества долговечнее и сильнее, чем боги Земной заводи. Мы не так зависим от жертвоприношений и человеческой памяти. Но как бы выжил забытый бог в мире людей? В чем источник его силы? Человеческое тело, даже живое — ненадежное и кратковременное вместилище… впрочем, тебе не надо это объяснять. Везунчик — безымянный бог? Это просто смешно.
Сахемоти не стал договаривать, но ему пришел на ум еще один вариант, правдоподобный и крайне неприятный. Если Цукиеми все же не ошиблась насчет нечеловеческой природы Везунчика, то этот слишком наблюдательный парнишка вполне может оказаться шпионом имперских богов Небесной Иерархии.
Цукиеми, кашлянув, прервала его раздумья.
— Царь-дракон… Если я тебе больше не нужна, можно я уйду обратно в море? Пожалуйста… Мне плохо тут на берегу…
— Ты мне еще пригодишься. Впрочем, ладно. Сейчас можешь уйти.
Сахемоти поцеловал ее в лоб, отпуская.
— Пусть море тебя очистит, если сможет, Цукиеми. Придешь, когда я тебя позову. Или приходи без зова, если случится что-то срочное.
— Я вернусь, как только подвернется подходящее тело…
Цукиеми низко поклонилась и побежала к морю. Она вошла в волны, скинула рубашку, рыбкой нырнула — и больше над водой не показывалась.
Сахемоти вернулся обратно к подножию холма, улегся на своем любимом месте в корнях кряжистой сосны и довольно долго праздно там валялся, провожая взглядом облака. Потом подозвал Анука и что-то ему зашептал. Подросток выслушал с озадаченным видом, почесал в затылке, неуверенно кивнул. Сахемоти хлопнул его по плечу, поднялся со своего колючего ложа, и, не обращая внимания на удивление и смешки плотников, братья принялись за работу.
К закату сцена и площадка перед ней преобразились. Анук приволок с морского берега целый мешок ракушек, гальки, крабьих панцирей и прочей шелухи и разложил весь это хлам на сцене и на камнях святилища в загадочном порядке, указанном ему Сахемоти. От края каменной террасы Анук прокопал две неглубокие канавки до ближайшей одинокой сосны. Затем он состругал с дерева большой кусок коры и огородил сосну хлипкой изгородью из прутьев и веревок. В довершение всего по краю сцены и вдоль канавки Анук расставил несколько десятков крошечных свечек.
— Зажжем как стемнеет, — сказал он, любуясь на дело своих рук. — Будет не хуже, чем в день Голодных духов.
— А зачем вам это всё надобно, уважаемый мастер Терновая Звезда? — выразил всеобщее любопытство старшина плотников.
— Почтить духов горы Омаэ, — объяснил Сахемоти. — Начали стройку без их благословения, так надо хоть окончание отметить.
— Вот оно что, — старшина плотник с уважением глянул на комедианта. — Доброе дело!
— Сразу видно понимающего человека, — добавил его помощник. — Другой бы пригласил жреца Семизвездного, наших ками обижать. Не понимают они, что жрец придет и уйдет, а ками останутся…
— И монаха вашего, который тут всё вертится, правильно отослали, — крикнул еще кто-то. — Не место ему тут, на этой горе.
— Верно! От него только порча и вредность! — вразнобой поддержали остальные. — Отвратный монах! И братца своего от него заберите, он его плохому научит…
Мельком подивившись непопулярности Кагеру, Сахемоти собрал плотников для расчета. Он не жалел похвал, и все они были заслуженными — театр в самом деле вышел просто загляденье. Старшина, расчувствовавшись, произнес ответную речь:
— Поначалу-то, я прямо скажем, подумал даже, что госпожа княгиня на меня сердита, что сюда направила. Я ведь усадьбы и дворцы строю, а тут велели смастерить какой-то балаган-однодневку, да еще и на проклятой горе. Но нынче… Оно, конечно, нехорошо себя хвалить, но смотрю на эту сцену, и мерещится — построил княжеский дворец. Даже как-то захотелось прийти поглядеть на представление. Жаль, что оно только для благородных. Разве что на соседних холмах мест хватит…
— Как «мест хватит»?
— А вы не знаете? Народ из окрестных деревень наслышан, и даже из столицы многие собираются поглядеть, хоть одним глазком, с холмов… сотни, не то тысячи явятся… Однако ночь уже близко, пора и честь знать. Почтите ками, уважаемый мастер, квисинам жертву принесите, да и за нас словечко замолвите. Глядишь, и гора эта после вас больше не будет проклятой. Завтра придем пораньше, уберем и сожжем мусор, а там и рассчитаться можно…
— Словечко замолвим, — пообещал ему Сахемоти. — Да будет благословен ваш труд во славу истинных хозяев этого святого места!
— Ну а теперь-то, — воскликнул Анук, когда плотники ушли, — ты расскажешь, зачем заставил меня обвешать сцену всякой пакостью? Ну сцена ладно, а сосна при чем?!
— А сам не понял? — укоризненно спросил Сахемоти. — Братец, ну ты же имеешь к местным духам самое прямое отношение…
— Зато эта морская тухлятина не имеет никакого отношения ко мне! Клянусь, если не немедленно не расскажешь, я больше не стану тебе помогать.
Сахемоти пожал плечами.
— Ладно, спрашивай.
— Зачем ты велел мне огородить эту сосну?
— Собираюсь засушить ее и вывернуть наизнанку.
Анук онемел от изумления.
— Ты получил ответ, — усмехаясь, сказал Сахемоти. — Так иди и закончи работу — зажги свечи. Где кресало?
— Обижаешь, брат.
Анук наклонился, сложил ладони у рта, дунул — и свечи одна за другой загорелись от его дыхания, словно огненная змейка обогнула сосну и вернулась обратно, к его ногам.