— Куда? — удивилась Лина. — Еще ведь так рано?
— Увидишь.
…Данила привез ее в морской порт. Корабли, брызги волн, крики чаек, ветер и свежесть. И вновь у нее возникло ощущение, что для нее будто открылось другое измерение, где есть цвета, запахи, чувства; некий многомерный, яркий мир, которого она долго была лишена.
— Все еще будет, — улыбнулся Данила, словно услышал ее мысли.
И ей так захотелось ему поверить.
* * *
Данила действительно сдержал слово — ни единым поступком, ни одним словом он не дал ей понять, что она что-то ему должна, и он ни разу не напомнил ей об их первой и единственной сексуальной близости. Он обещал ей стать и стал для нее старшим братом, другом и отчасти отцом.
…Днем Данила обычно много работал, а Лина сидела рядом и помогала ему разбирать снимки. Ей нравился сам процесс погружения в другие миры, перемещения по свету с помощью фотографий Данилы, потому что это позволяло ей отвлечься от ее собственной жизни и боли. По этой же причине вечера она тоже предпочитала проводить таким образом, чтобы не думать ни о прошлом, ни о будущем, а заземлиться в настоящем, где все вроде бы хорошо и спокойно, где рядом есть великодушный человек, который не напрягает тебя и о тебе заботится, будто ты и в самом деле достойна его доброты и заботы.
Узнав, что Данила любит играть — в архаичные шахматы, в интеллектуальную «го» и в современные компьютерные игры, она попросила его научить всему, что он умеет. И вот они, бывало, часами проходили вместе игровые уровни в каком-нибудь условном, созданном причудливой фантазией сценариста и разработчиков игры мире. В этой виртуальной вселенной Лина могла стать орудием возмездия, пущенной в цель и достигшей ее стрелой мести. Она — безжалостный демон мщения — убивала своих врагов, отказывая им в пощаде и в праве на прощение. Или же напротив, ей хотелось уйти в какой-то совершенно иной — абстрактный мир шахмат, в котором вообще не существовало каких-то человеческих категорий, а только отточенная сталь интеллекта, доведенная до абсолюта выдержка и блестящие память и логика. В такие вечера она могла на час-другой зависнуть над шахматной доской, раздумывая о том, как ей обхитрить своего партнера. Иногда ей даже удавалось его обыграть (правда, Лина подозревала, что в этих редких случаях Данила ей просто подыгрывал из желания сделать приятное).
Вечер за вечером, ночь за ночью, осень пиликала на своей скрипочке дождей, рвала листья, поджигала ритуальные костры, а где-то за горизонтом собирались уже северные ветра, разгоняли-ускоряли грядущую зиму. А в странном городе, за всю свою историю перевидавшем сотни тысяч ритуальных костров, в старом доме, в большой квартире, похожей на пещеру (как все квартиры в старых петербургских домах), две души прибились друг к другу, может, в поисках тепла, или какого-то смысла, или просто потому что когда по улицам бродит осень, грозящая обернуться скорой зимой, людям все-таки лучше держаться рядом.
Их осенние вечера собирались как осенние листья в гербарий — резной дубовый, кленовый багряный, и добавим немного рябиновых. Иногда из парка они приносили домой осенние букеты листьев. И эти листья можно было читать по их прожилкам, как чьи-то письма о подступающей зиме с ее стужей и долгими-долгими — ах, до весны доживет не каждый из нас! — снегами.
Данила серьезно рассказывал ей, что листья как цветы — они все разные. «Вот, смотри, есть листья в форме сердечка или в форме щита, в форме ромба, округлые или острые, мелкие и очень крупные — как ладонь человека, протянутая тебе навстречу…»
И вот однажды, в один из особенно промозглых дождливых вечеров, когда Данила рассказывал ей про разноцветную лиственную почту, Лина на него засмотрелась: сильные руки, выпирающие из-под футболки мышцы, рыжеватая щетина небритой щеки, волнистые волосы. И ей захотелось зарыться лицом в его волосы, почувствовать уже ставший родным запах, прислониться к его лицу своим, и чтобы губы к губам, и — опрокинуться в океан нежности и забыть обо всем на свете.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
…Лежали, слушали дождь.
— Заметь, ты сама этого захотела, — шепнул Данила, нарушив дождевое соло. — А я крепился — настоящий кремень!
— Да ты тоже вроде был не против, — усмехнулась Лина.
А кроме секса и животной страсти может быть еще и нежность. Это вообще не противоположные и не исключающие друг друга понятия.
Ее голова лежала на его груди, и Лина невольно сравнила ту их первую близость и сегодняшнюю. Тогда она резко, болезненно чувствовала насколько противоестественным было то, что произошло между ними — никому не нужный секс, вызывающий стеснение и желание немедленно разбежаться, оттолкнуться друг от друга в разные стороны и забыть об этом случайном эпизоде. И в этот раз, когда во всем, что случилось между ними, есть такая чистота и радость, что ими можно оправдать и возвеличить что угодно.
Она слышала, как бьется сердце Данилы. Ей вдруг вспомнилось, как он рассказывал о том, что Леша советовал ему начертить магический круг защиты. И подумалось, что когда она рядом с Данилой, сам факт его присутствия и есть та самая волшебная, ограждающая от всего плохого черта, за которую никакие беды и никакие враги не смогут просочиться.
Как странно… Эту ее нечаянную, нежданную любовь, кто-то — словно бы ради шутки или ей в утешение?! — нарисовал самой чистой акварелью.
Данила спал, а Лина сидела на подоконнике, завернувшись в свой любимый клетчатый плед. В городе бушевал ветер, в окнах «Экипажа» было темно, на улицах ни души; только мимо кофейни прошел мужчина с прической самурая, в сопровождении рыжей собаки-корги, и скрылся в ночи.
Спал город, спал возлюбленный Лины.
Лина не спала — мысли и чувства теснили друг друга. Какой странный жизненный кульбит — из уральского города судьба привела ее в центр Петербурга, столкнула с этим мужчиной и послала нежданную любовь.
И вот теперь она смотрит в это окно, в бессонную ночь — неспящий часовой осени. Изрядно растерявшийся часовой, переставший понимать, в чем его долг и предназначение. А правда, в чем оно — в том, чтобы отомстить за своих любимых умерших, или в том, чтобы в память о них остаться здесь и быть — вопреки всему — счастливой?
В очередной раз за последнее время Лина подумала о Лёне. Где он сейчас, что с ним? Как ему живется в детском доме? Его рисунок с домиком про счастье, которого заслуживает каждый человек, так и лежал в ее сумке. И всякий раз раскрывая его, Лина словно видела глаза Лёни, полные укора и надежды.
На мгновение у нее промелькнула шальная мысль — сейчас разбудить Данилу, рассказать ему о Лёне и предложить: а давай мы утром поедем искать парня и заберем его к себе?! Будем жить вот так счастливо — уютный дом, толстый кот на крылечке, ты, я, наш сын. И ты никогда не пожалеешь о том, что согласился взять нас к себе… Я обещаю!
Она знала, что, если у нее появится смысл жизни — Лёня и Данила, она сможет начать все сначала, стать сильной, жить ради них.
Лина сползла с окна, заглянула в лицо спящего Данилы, но… не стала его будить. Тысячи неразрешимых сомнений… А есть ли у нее моральное право нагружать Данилу грузом ответственности за судьбу Лёни и за ее судьбу, решать за него, связывать его собой, своими травмами, своей искалеченной жизнью? Но самым главным ее переживанием, царапающим как саднящая заноза, было чувство вины перед Данилой из-за того, что, рассказав ему свою историю, она все-таки кое-что от него утаила.
Теперь она хотела быть с ним честной и открыть ему и эту последнюю правду. Но не зная, как Данила отреагирует на ее признание и не потеряет ли она его после этого, она все время откладывала решающее объяснение.
… — Ты что, просидела так всю ночь? — Данила подошел, обнял ее. — Смотри, уже утро. Давай выпьем кофе и пойдем гулять?
По утренней, еще пустой улице ехал-громыхал старенький трамвайчик.
— А я в детстве любила сесть в трамвай и кататься по городу! — улыбнулась Лина.
Данила подтолкнул ее: