Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

В ту ночь рыли торопясь и в полной тайне. К утру яму залили бетоном, а через некоторое время, когда с мавзолея убрали леса, то оказалось, что имени Сталина на нем теперь больше нет. Останки диктатора закопали у Кремля. Незначительное по расстоянию перемещение тела некогда всесильного диктатора было значительным шагом в деле десталинизации страны.

Недовольные этим до поры до времени вынуждены были скрывать свои чувства. Подлаживаясь под общий тон, они с наигранным энтузиазмом голосуют на XXII съезде за вынос останков диктатора из мавзолея. Они даже произносят речи с осуждением своего вчерашнего кумира. Сталинцы уходят в подполье. И хотя с эстрады читают стихи Евтушенко, призывающие усилить караул у могилы тирана, уверенности в том, что бетонная плита над его гробом окажется достаточно надежной, что караул у его могилы будет бдительным — нет.

Начавший делать карьеру при Сталине Андропов не испытывает никаких трудностей, когда, выступая 22 апреля 1964 года, говорит, что Сталин „допускал нарушения принципов коллективного руководства и норм партийной жизни”. Затем он добавляет, что „партия осудила культ личности”. А за его спиной в президиуме сидели Хрущев и Брежнев, в создание культа которых он внес немалую лепту.

Улыбающееся лицо Андропова заметно на фотографии, появившейся в газетах в день семидесятилетия Хрущева, когда увешанного золотыми звездами „дорогого Никиту Сергеевича” пришли приветствовать все члены Президиума и секретари ЦК. На экраны выходит фильм „Наш Никита Сергеевич”. Пройдет всего полгода и те, кто приветствовал Хрущева, скинут его, а на капустнике в ВТО будут говорить, что автор фильма Василий Захарченко теперь переделывает его в „Ваш Никита Сергеевич”.

Фотографии, опубликованные в газетах в связи с семидесятилетием Хрущева, по сути дела были коллективным портретом заговорщиков, предателей, которые тем не менее через некоторое время будут требовать чтобы им, только им, верила страна.

В своей работе „Утопия у власти” Некрич и Геллер пишут, что уже в кулуарах антисталинского XXII съезда недовольные развенчиванием Сталина „положили начало заговору против Хрущева, охватившему довольно влиятельный слой партийных чиновников”.

Был ли Андропов в их числе? Казалось, ему нечего было жаловаться на Хрущева, но он ведь по природе своей оппортунист, он чувствует куда дует ветер. То, что Хрущев только с января 1961 года по сентябрь 1962-го сместил почти половину всех секретарей обкомов, уверило партаппаратчиков в неустойчивости их положения. О том же свидетельствовали пусть недоведенные до конца, но все же попытки ввести партийную жизнь в рамки устава. Партаппаратчики боялись возврата к сталинскому террору, но и неустойчивость положения их тоже не устраивала. Они не прочь были вернуться к сталинским временам, но только с твердой гарантией того, что террор послушно остановится у порога их квартир. Их права, их власть возросли как никогда прежде. Их кастовое положение никогда еще не выглядело таким прочным. Ведь победа, которую Хрущев одержал над Маленковым, была победой партийного аппарата над государственным. Это была их победа. И все же они были недовольны. Им не хватало уверенности в том, что эти права, эта власть будут именно за ними, а не за другими, как пелось в одной из песен того времени, „закреплена на века”. Они ждут своего часа.

В то утро, когда военный самолет, доставил Хрущева в Москву, о том, что предстоит, известно было только ожидавшим в Кремле.

Накануне Брежнев провел беспокойную ночь. Говорят, что сидели они с Черненко, с нетерпением дожидаясь рассвета. Ставка была высокой. Или рывок наверх, или...

Едва Хрущев вошел в зал, как началось заседание. Он еще не успел толком сообразить, в чем дело, когда услышал обвинительную речь Суслова. Позднее А. Микоян, объясняя причины снятия Хрущева, говорил, что „раздражимость, нетерпимость к критике — эти черты не нравились даже тем товарищам, которых он выдвинул на руководящую работу”. О главных причинах Микоян, конечно, умолчал.

Суть дела заключаясь в том, что партаппарат испугался экспериментов Хрущева. Многие из них были явно неудачны, но сам факт того, что генсек экспериментировал, был чреват опасностью. В какой-то момент его новаторство могло завершиться удачей и вызвать непредсказуемые последствия. Хотя он правил в привычной для них диктаторской манере, восстановив и столь чтимый ими культ личности, на сей раз свой, несмотря на то, что прекратил массовый террор против членов партии, т. е. против „тех, кто был внутри системы”, его попытки привнести некоторые элементы демократизации партийной жизни вызывали серьезное беспокойство партийных вельмож. Они совершенно справедливо усматривали в этом посягательство не только на их права, но и на саму идею ленинской партии, которой противопоказан всякий демократизм.

Также антиленинской была и его идея общенародного государства, подрывавшая монополию партии. В то время партия еще только подводила страну к краю катастрофы. О том, к чему приведет ее „направляющая и руководящая роль” в ближайшие десятилетия еще не предполагали. И потому разговоры о каком-либо ограничении ее монополии власти казались крамольными. Об этом заговорили лишь тогда, когда катастрофа стала очевидной.

Однако, несмотря на все попытки демократизации, система изменений не претерпела. По-прежнему власть принадлежала партийной номенклатуре, „мрачной, анонимной силе... легко разделавшейся” с Хрущевым, „силе, от которой не ожидают ничего хорошего, господствующему в партии и являющемуся господствующим классом в советском обществе” слою партийных чиновников. На службе номенклатуры оставались, как и раньше, аппарат КГБ, милиция и армия. Без них она бы не сумела править и не смогла бы удержаться у власти. Все это означало, что хотя массовый террор и прекращен, но все необходимое для запуска его на месте, и в любой момент он может быть возобновлен диктатором, более склонным к нему, чем только что сброшенный Хрущев.

* Узнав о том, что произошло в Кремле, Черненко, как рассказывают, буквально выпрыгнул из кабинета. Увидев, как радостно сияет его лицо, как гордо расправились плечи, Анна поняла, что больше беспокоиться не о чем, чемоданы укладывать и съезжать с квартиры, к которой она уже успела привыкнуть, не придется.

— Теперь можно и отобедать, — потирая руки, сказал Черненко. — И чарочку принять по такому случаю... *

К вечеру „Известия” вышли с сообщением о том, что Хрущев по собственной просьбе в связи с состоянием здоровья освобожден от всех занимаемых им постов. Стоявшая рядом у газетного стенда на Тверском бульваре старушка, прочитав сообщение, ни к кому не обращаясь, а как бы размышляя вслух, сказала: „Поездил царь Никита — и на покой”.

Падение „царя Никиты” имело колоссальное значение для будущей карьеры Черненко. Для Андропова наступает период неопределенности. О том, что этот период будет кратким, что новое руководство заметит и оценит его, он еще не знает.

В Ставрополе Горбачев тоже старался выполнить хрущевское обещание и перегнать Америку. Несмотря на то, что в этом он терпит неудачу, карьера его не страдает. В 1966 году ставропольцы узнают, что у них новый первый секретарь горкома. Этот год для Горбачева памятен еще и тем, что он впервые совершил большую поездку по западным странам. Прибыв во Францию с партийной делегацией, он взял в аренду автомобиль марки „Рено” и вместе с женой проехал свыше пяти тысяч километров по дорогам Франции и Италии. Быть может, он впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему свободным. Ведь ни у кого не надо было спрашивать разрешения, куда поехать. Все решал поворот руля. И дорога уводила в новые края, раскрывала новый, невиданный дотоле мир. Наверняка его интересовали не только музеи, исторические памятники и красоты природы, но и то, как живут люди.

Проехав по такому же маршруту через пятнадцать лет, я видел и Перигор, где через коричневые кроны осенних деревьев, над густо-черными старательно обработанными полями просвечивает серебристо-голубое небо, и Шампань, где ветви бесчисленных виноградников похожи на скрюченные от долгой работы крестьянские пальцы, и Дордонь, где невозмутимые большие, белые, в черных пятнах коровы жуют траву у подножия древних руин. И за всем этим угадывался труд того француза, который почему-то представал передо мной в образе насмешливого, проказливого, себе на уме, любителя пожить Кола Брюньона. Каким видел французов Горбачев из окна своего „Рено”? Что он думал о них? Сравнивал ли он жизнь французских крестьян с жизнью хорошо известных ему ставропольцев? Понял ли, как далеко ушел свободный мир от его страны?

Видимо, все-таки поездка не прошла бесследно, потому что посетившему его спустя год своему бывшему университетскому сокурснику Млынаржу он жаловался на чрезмерное вмешательство центра во все местные дела. К неудовольствию Раисы, они разговаривали и пили всю ночь, и Млынарж, который к тому времени уже занимал значительный пост в ЦК чехословацкой компартии, рассказал ему о реформах Дубчека. Горбачев заметил, что, возможно, у Чехословакии есть шанс, у нас же условия иные. Он не знал, что часы Пражской весны уже сочтены и что его будущий патрон будет одним из тех, кто задушит ее. Тут следует оставить Северный Кавказ и посмотреть, что происходит в столице. К тому времени в Кремле уже два года был новый хозяин, которого начинали все чаще и чаще цитировать. Опять тридцатитрехлетнему Горбачеву приходилось совершать очередной кульбит и предавать анафеме вчерашнего вождя, а сегодня волюнтариста Хрущева, и воспевать теперь „дорогого Леонида Ильича”. Однако падение Хрущева имело для ставропольского секретаря последствия, о которых он пока и не подозревает. Как ни странно, это звучит, но своим дальнейшим продвижением он обязан сельскому хозяйству, той области, которая пребывает в состоянии хронического упадка. Дело в том, что в сентябре 65-го года секретарем ЦК по сельскому хозяйству становится ставропольский покровитель Горбачева - Федор Кулаков.