втором – переводы сообщений, но уже без псевдонимов агентов, от которых они были получены. Третий сейф был предусмотрен для документов, предназначенных к сжиганию.
Курчатову было разрешено просматривать содержание всех трех сейфов <подчёркнуто мной – Ю. Л.>».[364]
Есть в этом описании кремлёвского кабинета Курчатова что-то инфернальное. И когда я попал в дом-музей Игоря Васильевича в московском институте его имени, меня поразила фигурка Мефистофеля у камина:
14.26. Скульптура Мефистофеля в музее Курчатова.[365]
Эта фигурка в моём сознании сразу проассоциировалась с той ипостасью Игоря Васильевича, которая «волею судеб» связала его с сообществом «рыцарей плаща и кинжала».
Не менее демонический мотив обнаружился и в недавно рассекреченных материалах Манхэттенского проекта:
14.27. Тень Оппенгеймера, склонившегося над «Гаджетом».[366]
Контакты с разведкой постепенно сделались для Курчатова своеобразным «допингом» и даже «информационным наркотиком».
Вот свидетельство тому историка, имевшего личный доступ к архивному делу КГБ № 13676 («Энормоз»). В этом деле, по сведениям А. Б. Максимова, историка разведки НКВД, под грифом «хранить вечно»,
«имеются на листах разведывательной информации отзывы и заключения Игоря Курчатова: «Было бы хорошо получить…», «очень важно знать…», «крайне важно выяснить…». Таких обращений сотни… <Выделено мной – Ю. Л.> И разведка «получала», «узнавала», «выясняла»… Со слов разведчиков-атомщиков известно, что Курчатов ни разу не отверг информацию разведки как сомнительную или неугодную.»[367]
Но я не вижу в этом свидетельстве ничего обидного или порочащего научную и человеческую репутацию Курчатова.
Что касается науки, то данные разведки позволяли Курчатову быстрее решать стоящие перед ним задачи. Эта помощь ускоряла решения, но сами решения требовали его научной работы. А это была очень трудная и ответственная работа. И далеко не всегда он соглашался с ответами из судоплатовского решебника.
Например, при обсуждении важнейшего вопроса о конструкции первого советского промышленного атомного реактора в Челябинске (комбинат № 817, реактор А, «Аннушка») он поддержал конструктора Н. А. Доллежаля, предложившего принципиально новое конструкторское решение.
«Важно подчеркнуть, что, как было известно И. В. Курчатову из разведдонесений, в американском уран-графитовом реакторе… стержни располагались горизонтально… Однако Научно-технический совет ПГУ решил на своём заседании, продолжавшемся с короткими перерывами 92 часа, принять вертикальный вариант Н. А. Доллежаля, разработанный в НИИхиммаше. За это твёрдо высказались Курчатов, Поздняков, Славский, Меркин, Доллежаль, Калинин и Кондрацкий. Остальные члены комиссии отдали предпочтение горизонтальному варианту».[368]
Кроме этого принципиального отличия нашего реактора от американского, были внесены и другие изменения по отношению к американскому образцу. Вероятно, решили, что уж раз нарушили схему принципиально, можно и «в мелочах» проявить самостоятельность. И оказались правы! Выяснилось, что через несколько лет после начала эксплуатации у американцев
«случилась крупная неприятность, потому что их первые котлы, производящие плутоний, вышли из строя. Оказалось, что они сделали конструкцию таким образом, что не учли радиационных изменений графита – ему некуда было расширяться. А он меняет свой объём при работе в реакторе. Он упирался там в конструкцию бетонной защиты, и эти котлы поразваливались. Таким образом, им пришлось совершенно перестраивать наново свои котлы в Хенфорде. А мы по нашей конструкции избежали этой неприятности. Ну, в известной степени, случайно. Мы предполагали, что должны быть какие-то серьёзные изменения, мы не знали, что будут изменения объёма. Но мы знали, что будут большие изменения структуры графита… И поэтому мы создали более свободную конструкцию с учётом того, что могут быть всякие изменения, более гибкую конструкцию. И у нас таких вот неприятностей совершенно не было».[369]
Степень личной ответственности Курчатова в этом «волюнтаризме» была сугубой. Дело в том, что
«на все крупные объекты атомной отрасли назначались свои научные руководители, подчинявшиеся И. В. Курчатову. Однако научным руководителем комбината № 817 Курчатов назначил себя сам, продолжая нести одновременно груз научного руководства всем Атомным проектом».[370]
Что же касается человеческой репутации, то взятый им на себя тайный грех «информационного наркомана» спасал десятки (может быть, даже сотни, если учитывать «спецконтингент ГУЛАГа») тысяч людей от бессмысленной, тяжёлой, а порой и смертельно опасной работы, неизбежной при отказе Курчатова от «информационного допинга». Так что был этот грех – во спасение непричастных.
Для Курчатова психологическим следствием этого «греха» было, вероятно, подсознательное ощущение себя «демиургом информационного поля». Как пишет известный разведчик и историк В. Б. Барковский,
«вся поступавшая из резидентур информация передавалась лично И. В. Курчатову и в его интерпретации доводилась им до своих избранных сподвижников. <подчёркнуто мной – Ю. Л.>»[371]
Самый важный секрет
Самый важный секрет американской атомной бомбы стал известен Сталину не от разведки. Его сообщил ему президент США Трумэн 24 июля 1945 года в Потсдаме. И этот секрет состоял в том, что атомная бомба американской конструкции действительно взрывается!
14.28. Сталин, Трумэн и Черчилль в Потсдаме.[372]
Общим местом исторической литературы о Потсдамской конференции является то, что Сталин воспринял совершенно спокойно брошенную Трумэном «как бы мимоходом» фразу: «Должен сказать Вам, что у нас есть оружие необычайной разрушительной силы».
За реакцией Сталина на это сообщение внимательно наблюдал Черчилль. Сталин в ответ на услышанное только благодарственно кивнул Трумэну, не сказав ни слова и не задав никаких вопросов. Об этом свидетельствует, по информации телеканала «Россия 24», ближайший очевидец разговора – Владимир Павлов, который переводил слова Трумэна Сталину.[373]
Это обычно трактуется в том смысле, что Сталин давно знал из донесений разведки о работах американцев, знал и о готовившемся испытании в Аламогордо, и, более того, сам уже организовал аналогичные работы в СССР. Мол, ничего нового для Сталина Трумэн не сказал. Тем не менее, об этом разговоре Сталин немедленно сообщил Курчатову.
Этот эпизод Потсдамской конференции многократно цитируется в литературе, посвящённой атомной разведке. Но он основан только на воспоминаниях маршала Г. К. Жукова:
«…вернувшись с заседания, И. В. Сталин в моем присутствии рассказал В. М. Молотову о состоявшемся разговоре с Г. Трумэном. В. М. Молотов тут же сказал:
– Цену себе набивают. И. В. Сталин рассмеялся:
– Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.
Я понял, что речь шла о работе над атомной бомбой».[374]
Верить в данном случае маршалу, или нет – вопрос не принципиальный. Хотя такие авторитетные