А дальше? Не знаю, каких размеров чудовище хотел вырастить Ом, чтобы наверняка испепелить своего вероломного хозяина. С дом? С Землю? Быть может, он решил расправиться не только со мной, но и вообще со всеми двуногими, то и дело норовящими пнуть кота, раскрутить его за хвост, увезти черт знает куда и бросить, натравить питбуля?.. Наверное, он твердо знал, что дело его правое.
А я стоял, прикованный к месту, и смотрел.
Взрыва как такового не произошло — раздался лишь оглушительный хлопок, у меня заложило уши, а в доме со звоном осыпалось всего-навсего одно оконное стекло. Мое, кстати. Но это было уже неважно…
Ом лежал на боку. Он был мертв. Не обуглен, не обожжен — просто мертв. Даже шерсть на нем не пострадала. Только теперь его можно было без боязни взять на руки.
Кое-кто из соседей до сих пор считает меня извергом, уничтожившим кота взрывпакетом. Но это тоже неважно.
Не знаю, какие изолирующие прокладки могли перегореть в коте. Думаю, он просто надорвался, замыслив вырастить на мою голову боеприпас чудовищной мощности. И не рассчитал своих сил.
Я вырыл ему яму. Возле трансформаторной будки. Что я еще мог для него сделать?
Прошло время. Один раз из будки повалил густой дым, но я думаю, что на этот раз кот был ни при чем.
Недавно Люся принесла нового котенка. Он еще не приучился ходить в лоток, но это единственный его недостаток. Зато достоинств не счесть, и главное из них вот какое: когда я глажу его, то не отпрыгиваю с воплем, а ощущаю лишь слабое потрескивание.
Слабое-слабое.
© А. Громов, 2002.
Владимир Васильев
ТРИСТА ДЕВЯТЫЙ РАУНД
Посвящается всем джентльменам,
а также Ярославу Пушкареву
по его же требованию.
Вот ведь как бывает: большой город, столица, муравейник, живешь бок о бок с тысячами людей и ничегошеньки о них не знаешь. Рядом происходит тьма-тьмущая удивительнейших событий, а ты почти всегда остаешься в стороне и неведении. Иногда давно знакомые люди крутятся в двух шагах друг от друга и ни сном, ни духом…
Не верите? Ну, вот например…
…выхожу это я из своей трижды проклятой конторы в слегка приподнятом настроении. Во-первых — конец рабочего дня, во-вторых — пятница, а в-третьих — понедельник тоже объявили выходным. По радио и приказом по конторе. Шеф у нас неплохой парень, как это ни странно. Бывало, секретаршу за пивом отправит, и ну истории разные загибать! Честно скажу — я всякого в жизни наслушался, но от историй шефа млел, как в детстве от «Лимонадного Джо». Так вот, близился какой-то новоявленный праздник с экзотическим названием, не то сочельник, не то троица. После переворота старые революционные живо поотменяли, зато вон затеяли возрождать церковные, из тех, что помнят лишь замшелые сварливые старухи (ненавижу старух!), гнездящиеся на бесчисленных лавочках в любом дворе.
Короче, иду, посвистываю. Надо сказать, что я — из тех счастливцев, которые живут в центре, но не на главных улицах. Контора рядом. На работу — пешком, благо всего четыре квартала. Вот каждое утро и хожу. А поскольку вырос здесь же, в основном дворами. Люблю, знаете: клумбы, лавочки, малышня в песочницах возится. Если бы не старухи — сущий рай. А на улицах — сплошные толпы, пробки, плюнуть некуда. Час пик!
Иду. Собираюсь сворачивать под арку, не доходя до очередного перекрестка. Вдруг: лицо знакомое впереди мелькает. Бывает ведь: не видишь человека лет десять, а потом глянешь — ну ничуть не изменился! Сворачивает под ту же арку.
Одноклассник! Саня Бурчалов. Ё-мое, сколько лет!
Бегу следом.
— Саня! — ору.
Оборачивается.
— Артем? Хо! Вот так встреча!
Обнимаемся.
— Ты зачем здесь? Каким ветром? — спрашивает.
Я хохочу:
— Да живу я здесь! Забыл, что ли?
Теперь он смеется:
— Действительно, ты же в центре жил!
— Ну, а ты? — хлопаю его по плечу. Радость так и распирает.
Он продолжает смеяться.
— Теперь и я здесь живу! Уже лет пять. На Южной.
К моей берлоге это ближе, чем контора, чтоб ее…
Я шалею. Идти от него ко мне меньше минуты! И за пять лет впервые сталкиваемся. Эх-ма… Столица, центр!
Дальше — больше. Оказывается, он каждый божий день ходит тем же путем, что и я в контору. В то же время. Как штык. Столица, центр… Что в лесу, что в толпе, никого не замечаешь. Парадокс.
Тянет к себе на Южную. Посидим, мол, покалякаем, бутылочку «Бастардо» раздавим, благо выходной завтра. Я упираться и не думаю: псих, что ли? Жена, слава богу, дома не ждет, а с Санькой мы восемь классов за одной партой просидели, прежде чем расстаться на целое десятилетие.
Идем. Дворики, малышня, собачки у подъездов лениво взлаивают. Старухи шушукаются, наверное, старые праздники ругают, а новые хвалят. Или наоборот. Пойми их, ворон полувымерших.
Вот и Южная. Сворачиваем; сирень цветет, березка зеленеет… Эх, центр, люблю я твои дворы!
Вдруг Саня подобрался весь, умолк на полуслове. Даже походка изменилась, осторожной стала, крадущейся.
Гляжу: на лавочке у палисадника, единственной свободной от вездесущих старух, возлежит кот. КОТ. Огромный, рыжий, ухо подранное (в баталиях!), усищи длинные, хвост — что твое полено. Пушистый, страсть. Одним словом, матерый зверюга. Спит, вроде бы.
Саня на цыпочках к нему подобрался, и ка-ак даст с ноги!
«Бедняга, — думаю, — кот. Спросонья по ребрам, врагу не пожелаешь…»
Однако, зря сочувствовал, как оказалось. Увернулся котяра, среагировал. Вот что значит уличная выучка! Центр, пацаны хулиганистые, у каждого рогатка. Сам был таким же. Вот коты и готовы каждую секунду удрать, даже во сне, от греха да расправы подальше.
Впрочем, рыжий котище удирать, похоже, не собирался. Стоит, глаза свои хитрые на нас таращит. Снисходительно так, чтобы не сказать нагло.
Саня сокрушенно вздохнул, сел на лавочку.
— Двести семьдесят шесть — ноль, — говорит. Уныло, разочарованно.
— Что? — не понял я.
— Счет. Двести семьдесят шесть — ноль в его пользу, — поясняет Саня. — Соревнование у нас. Кто кого. Либо я его стукну, либо он увернется. Почти каждый день по раунду.
И лезет в карман. Кот замурлыкал и — прыг ему на колени! Спокойно, без тени страха. Ну, да, Саня всегда был джентльменом, во всех играх. Я ошалело глазею на кота.
Тем временем из кармана появляется сверток, пахнущий рыбой. Кот заурчал пуще прежнего и нетерпеливо заерзал.
Сардинка. Или селедка — черт ее разберет, не силен я в ихтиологии. Пока хвостатый оппонент хрустит да закусывает. Саня чешет его за ухом.
Я стою. Наконец, рыбка съедена, дружок мой школьный на прощание треплет котяру по мощному загривку и встает.
— Пока, Уксус, — говорит. — До завтра.
И пальцем возвращает на законное место мою отвисшую челюсть.
Я в ужасе. В полном. Думаю, вы меня поймете. Так Сане и шепчу: «В ужасе, мол, я. В полном». А он смеется.
— Таких, — говорит, — как Уксус еще поискать надо. Чудо, не кот. В сухую меня обставляет. Второй год, между прочим! Каждый день думаю: вот, сегодня непременно размочу счет. Какое там…
— Ну, положим, у котов реакция не чета нашей, — развожу я руками. — Ладно, а селедку-то зачем?
Он все смеется:
— Любит Уксус селедку. Каждый ведь что-нибудь любит? Я вот, например, пиво баночное обожаю. И вообще, должен же быть какой-то приз? Игра у нас или нет? Все по честному, по-джентльменски.
Поднимаемся на третий этаж. «Щелк-щелк!» Ключ поворачивается в замке.
Посидели славно. Санька остался тем же Санькой — другом-непоседой, затейником и выдумщиком. Мы стали старше, но — честное слово! — будто и не было этих десяти лет; и завтра нам опять предстоит сесть за нашу парту, первую в центральном ряду, ему слева, мне справа…
С этого дня мы сталкивались под аркой чуть не каждый день. Иногда я нарочно поджидал его, иногда — он меня. Центр кишел людьми, спешащими, суетливыми, и только наши дворы оставались сказочно тихими. Даже не верилось, что в двух шагах отсюда грохочет столица, чадят автомобили и тысячи ног шаркают по древнему булыжному тротуару.
К осени счет Саня — Уксус дошел до трехсот восьми — ноль в пользу кота. Саня неизменно скармливал ему рыбку, чесал за ухом и трепал по загривку, а кот, за минуту до этого собранный и напряженный как струна, довольно урчал и жмурился. Потом мы либо поднимались к Сане («Бастардо», «Ауриу», «Алеатико Аю-Даг»), либо шли ко мне («Кокур Сурож», «Токай», «Южная роза», «Гратиешты»), либо расставались до завтра. Уксус провожал нас сытым снисходительным взглядом.
Так продолжалось до пятого октября. Мы с Саней вышли из-под арки, хохоча над очередной историей из репертуара моего шефа. Ветер носил по двору хрустящие огненно-рыжие листья. Старухи попрятались по коммуналкам, осень все-таки, не май месяц.
Уксус, как всегда, дремал на лавочке. К октябрю он стал еще более рыжим, под цвет кленовых листьев.