И всплывёт всё, что сожрано морем,
И в безумие разум прорвётся,
Сгинуть могут любовники, но не Любовь
И безвластна смерть остаётся,
И безвластна смерть остаётся.
Не умрут без сопротивления
Эти, волнами унесённые,
Эти, вздёрнутые на дыбу
И привязанные к колесу,
Пусть разорваны сухожилья —
И расколота надвое вера,
И зло, что исходит от Зверя,
Стрелой сквозь них пронесётся,
Но в осколки их не разбить никогда,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Пусть не слышно им крика чаек,
И прибой к берегам не рвётся,
И цветок не поднимет венчика
Навстречу стуку дождей,
Пусть безумны, мертвы как гвозди —
Расцветёт их букет железный,
Сквозь ковёр маргариток пробьётся,
И пока существует солнце —
Безвластна смерть остаётся
334.
ПАПОРОТНИКОВЫЙ ХОЛМ
Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,
И дом напевал мне что-то, и я был счастлив,
как луга счастливы свежей травой,
Как ночь над долиной, усыпанная звёздами зелёными,
И Время меня окликало и позволяло
быть зеницей ока его — то есть самим собой,
Я был принцем яблочных городков,
знакомцем всех телег,
И когда-то, ещё в довремени, видал, как деревья
Плывут вместе с ромашками и ячменём
По свету, сочащемуся из листопада, вдоль жёлтых рек.
Зелёный, беспечный, был я приятелем всем сараям
На счастливом дворе, -
эта ферма была моим домом, — я пел
Под солнцем, которое только однажды юным бывает,
И время позволяло играть:
Его милосердием был я отмечен, играя,
Был зелёным и золотым, среди его охотников и пастухов.
Телята пели под мой рожок,
лисы звонко и холодно лаяли,
И субботний день побрякивал, медленно переливаясь,
Камушками священных ручейков.
Всю солнечность напролёт всё летело и радовалось,
Всё было воздухом и игрой,
Весёлой и водяной, как зелёное пламя трав
На лугах, где трава выше дома,
где пение дымовых труб.
И по ночам под простыми звёздами,
Когда я, воспитанник всех конюшен, скакал ко сну,
И совы прочь уносили ферму — я напролёт всю луну
Слушал козодоев, улетавших со стогами и лошадьми
Во тьму, в её мелькающую игру.
Но я просыпался, и ферма — седой бродяга —
Приходила обратно с петухом на плече,
в новорождённом дне,
Это были Адам и Дева — небо опять возникало,
Солнце становилось круглее в тот самый день, и —
Оно обновлялось, обычнейшее явленье
Рассвета, когда волшебные кони,
Сквозь раскручивающееся вращенье,
На полях восторженного и всеобщего пенья
Выходили из ржущих зелёных конюшен ко мне.
И под облаками, только что сотворёнными,
Я был счастлив: бесконечность была впереди! Вот таким
Под новым солнцем каждого дня, только рождённого,
У весёлой фермы я и лисами, и фазанами был любим,
Я беспечно бегал,
и по дому носились толпы моих желаний,
Я не беспокоился на синих небесных путях этих,
Что так мало песен рассвета
было спето временем моим:
И я не тревожился, что зелёные дети
Попадут в суровую немилость вместе с ним.
Я не тревожился этими белыми ягнячьими днями
О том, что время, ухватившись за тень руки,
не дав оглядеться,
Утащит меня при встающей луне к ласточкам на чердак,
И что однажды, скача в постель,
я услышу, как оно удаляется вместе с полями,
И проснусь — а ферма навек улетела с земли:
и нет больше детства,
Когда я был мал и свободен
у времени в милостивых руках,
Когда оно берегло меня — зелёным и смертным,
И пел я, как море поёт, в легчайших его кандалах.
335.
НАД ХОЛМОМ СЭРА ДЖОНА
Над холмом сэра Джона
Ястреб в закате на пламенных крыльях
Парит неподвижно и напряжённо.
Сумерки наползают. Ястреб лучами зрачков
Тянет, как на виселицу, к своим когтям
Разных мелких птичек — воробьёв, куличков
И прочих, занятых детской игрой — войной.
Радостно крича, к огненной виселице они летят
Над возмущённой вязовой кроной,
Пока, по берегу гордо шагая, цапля святая
Неспешно рыбачит,
Клюв — косой обелиск —
над речкой Тауи наклоняя.
Трещат искры и перья.
Праведный холм Сэра Джона
На голову надел чёрный клобук из галок. Теперь —
К ястребу, огнём охваченному, одураченные
Птички летят увлечённо,
В шуме ветра над плавниками реки,
Где идиллическая цапля
протыкает клювом плотвичек и судачков,
На галечной отмели, поросшей осокой.
Ястреб с виселицы высокой кричит: "Дили-дили,
Поди-ка сюда, чтоб тебя убили!"
А я среди крабиков, шевелящих клешнями,
Листаю страницы воды, теней и псалмов.
Я читаю смерть и в раковине, и в колоколе буйка:
Славься, огненный ястреб — у сумерек твои глаза!
Когда он висит неподвижно и неизменно
В петле огней —
Юные пташки да будут благословенны.
И свистят они: "Дилли-дилли,
Сюда, сюда: мы ждём, чтобы нас убили!",
Эти весёлые птички никогда больше не взлетят с ветвей.
И цапля, и я, мы оба печальны:
Я, молодой Эзоп,
под звонкий аккомпанемент серебристых угрей,
Рассказываю что-то набегающим ночам,
А цапля поёт гимны в дальней,
Кристальной
Долине, усеянной ракушками, — у пристани,
откуда отплывают скалы,
Где вышагивают белые журавли,
где пляшут стенки причала.
Эта цапля и я
Стоим перед холмом сэра Джона,
Ибо он — судия,
И рассказываем о вине погребального
Колокола, о птицах, с пути совращённых…
Соблаговоли, Господь,
в своём водоворотном безмолвии их спасти, Ты,
Благословляющий пение воробьиных душ!
Цапля печалится в камышах,
и я сквозь окно сумерек и воды
Вижу, как наклоняется, что-то шепча потаённо,
Цапля, которая под снежным круженьем пуха
Идёт вдоль берега, отражённая,
Рыбачить в Тауи, прозрачной, как слеза,
и сова где-то ухает,
Но желторотые птенчики больше не закричат
В ограбленных вязах на холме сэра Джона,
И только цапля,
бредущая по щиколотку в чешуйчатой ряби волн,
Творит мелодию, и я этот реквием слушаю обожжённо,
И у реки, на камне, расшатанном временем,
Под плакучими ивами,
Пока не сгустилась ночь,
В память о птичьих душах, отлетевших безвременно,
Высекаю значки нот.
336.
ЛАМЕНТАЦИИ
Когда ветреным я был пацаном
И в церковном стаде чёрной овцой
(Так старый хрен вздохнул
в смертельной жажде женщин),
В соблазнительный крыжовник, в кусты
Забирался я и жадно смотрел,
И краснел, когда к земле наклонясь
И выпячивая круглые зады,
Деревенские девки сбивали
Деревянными шарами кегли:
Я любую пожирал глазами,
Я влюблялся в округлость… Хоть луны,
И легко был готов молодуху
Бросить тут же в кустах — пускай ревёт!
Когда был я порывистым и грубым,
Чёрной бестией меж набожных жуков
(так старый хрен вздохнул
в жуткой жажде бабьего тела),
А совсем уж не ветреным мальчишкой,
Но ещё на мужика не похож,
Я всю ночь свистал, всех пьянчуг пьяней —
И рождались в канавах от меня черт-те кто
У каких-то бессчётных неведомых баб,
А кровати, раскалённые как сковородки,
Аж на весь городок мне скрипели:
"Ну, быстрей! Ну, быстрей, ещё быстрей!",
Я по клеверам разных одеял
Ненасытным жеребчиком скакал
В гуще угольно-чёрных ночей…
Когда стал я настоящим мужиком, -
И к тому же крепким, как бренди, -
Чёрный крест в нашей церкви святой, -
(так старый хрен вздохнул
в смертельной жажде вниманья),
То с моим басовым расцветом
Не сравнился бы и мартовский кот:
Нет, я был настоящим быком,
И не мышек я ловил, а коров —
Ещё так далеко до того,
Когда в жилах замедлится кровь,
И кровать уже будет нужна
Моей угольно-чёрной душе
Не для скачек, а только для сна.
А когда я стал пол-мужика, -
"Поделом тебе!" — молвил мне поп, -
(так старый хрен вздохнул
смертельно боясь слабости),
Да, не бык, и не кот я и даже