Угарову без всякой задней мысли, а просто так, как неделю назад, во второй половине дня, мы вдруг увидели в тамошнем небе два солнца. И поскольку среди нас не было небознатцев, а солнца были такие одинаковые, такие похожие, мы не могли точно определить, какое из них настоящее, какое ложное, и хотя был лютый мороз (в такие лютые, холодные дни и возникают ложные солнца), мы все стояли на крыльце и делали вид, что любуемся этим изумительно красочным спектаклем-феерией, и даже шутили, и даже кого-то пытались разыграть: «Смотрите, да это же инопланетный корабль, летающая тарелка». Мы шутили, разыгрывали других, а в сердце каждого (я знаю это по себе) разрастался страх: а вдруг, а вдруг перепутает неведомый режиссер и, закончив спектакль, по ошибке снимет с неба настоящее солнце, а ложное оставит?! Что же тогда будет, как мы тогда жить будем? Наша тревога усилилась, когда с какого-то подмосковного аэродрома поднялся самолет и круто пошел к этим солнцам. «Значит, и там, на аэродроме, или где повыше, тоже забеспокоились», — подумал я. Настало время чая, и нас позвали в столовую, а когда мы снова вышли на крыльцо, на небе было уже одно солнце, и мы сразу поняли, что оно настоящее, — господи, какие же мы тупицы, неужели настоящее можно спутать с ложным! — и страшно обрадовались, и кто-то даже крикнул «ура», а кто-то на радостях побежал за три километра в гастроном за поллитровкой.
Угаров слушал и морщился.
— Жаль, что я тогда тебя не шлепнул, — тихо, пригнувшись ко мне, сказал он. Я вздрогнул и отпрянул — такой это был удар. Как говорится, «под дых». Я отпрянул, а Угаров, наоборот, еще ближе придвинулся ко мне и все тем же тихим голосом потребовал:
— Ты мне эти свои сказки не рассказывай, Медведев! Понял? Мне такие намеки — нож в сердце.
— Какие намеки? Я ж ни сном, ни духом.
— И сном и духом. Я тебя знаю, Медведев. Я тебя насквозь вижу, — проговорив эти слова, Угаров резко выпрямился, так же резко поднялся и ушел из пивного бара «Отдых», куда мы заглянули в этот воскресный вечер. Когда он уже был у двери, я заметил, что на столе остались его любимый металлический портсигар и зажигалка. Но у меня не хватило сил окликнуть его. Это было в полном смысле шоковое состояние, да и не могло быть другого. И с каждым мгновением, по мере того как осознавалось, что произошло, его тихие слова все громче и громче звучали в моих ушах. Сейчас они уже гремели: «Жаль, что я тебя тогда не шлепнул». Так вот о чем он жалеет, Угаров, так вот о чем! А я до сих пор думал, до сих пор мне казалось, что Угаров относился ко мне более чем хорошо, что он даже, как это ни странно, любит меня, чему у меня было немало доказательств. Не стану их перечислять. Да что там… Еще полчаса тому назад, оберегая меня, он строго отчитал буфетчицу — приложил ладонь к кружке, которую она мне подала, рассердился и давай строгать: «Ты что это, Мария! У человека почки (на днях у меня был приступ, и Угаров об этом знал)… а ты ему холодное пиво. Это же убийство, Мария, настоящее убийство». А третьего дня он самого меня отчитал еще строже, с матюгом. Было это в центре, неподалеку от нашей редакции, а я опаздывал, здорово опаздывал на летучку и перебежал дорогу уже на красный свет. На той стороне, у самого светофора, я столкнулся с Угаровым, и он зашипел на меня: «Ты эти свои штучки прекрати, Медведев, — и там-тарарам. Ты жизнью своей не играйся. Слышишь!» — «Слышу», — сказал я и подивился тому, как он дорожит моей жизнью, как любит меня. По-своему, конечно, любит, поскольку считает меня своим творением. Ну что ж, тут я не спорю: да, я его творение — хотел он или не хотел, но он дал мне все, все эти счастливые и несчастливые годы, он дал мне, хотя мог и не дать их, запросто мог не дать, спустил бы курок и все, как и не был, как и не жил на свете Семен Медведев.
Да, чуть не забыл, — тогда же, незадолго перед этой встречей в баре «Отдых», Угаров мне сообщил, что готовит к моему пятидесятилетию подарок — трубку. «Месяца через два я ее закончу и начну обкуривать. Мировая получается трубка».
Одним словом, доказательств его любви ко мне хоть отбавляй. И тем не менее сказано мне ясно и определенно: «Жаль, что я тогда не шлепнул тебя».
Буфетчице он: «А ты ему холодное пиво — это же убийство». А мне потом это свое убийственное: «Жаль».
Там, у светофора, он способен был мне уши надрать, как мальчишке: «Не смей играть своей жизнью, сукин сын, слышишь, не смей». А здесь за столиком — нет, не хмельной, — трезвый, совершенно трезвый: «Жаль, что я тебя не шлепнул».
Неужели он и вправду жалеет об этом? Неужели? Не хочется верить. И нельзя не верить — Угаров не из тех, кто бросается словами.
На следующий день Угаров зашел в редакцию и как ни в чем не бывало спросил:
— Портсигар мой, часом, не у тебя?
— У меня.
— И зажигалка?
— И зажигалка.
Я молча вернул Угарову его вещи, и он, открыв портсигар, предложил мне с дружеской улыбкой:
— Закуривай, Медведев.
«Сейчас он скажет: «Я вчера пошутил». Или что-нибудь в этом роде скажет», — подумал я, хотя, клянусь честью, не хотел этого. Я нисколечко не нуждался в его извинениях — зачем они мне?
Никаких извинений я, понятно, от Угарова не услышал. Он сидел напротив меня и, разгоняя рукой табачный дым, продолжал смотреть на меня с улыбкой. Это меня злило, и я чуть было не спросил:
«Вы чего это так веселитесь, Угаров?» Но он сам мне об этом сказал:
— Вот ты думаешь, Медведев, с чего это Угаров веселый, может, хлебнул с утра, а может, смешинками объелся. А все не то, Медведев, все проще. Просто вспомнился мне по дороге сюда один случай, довольно смешной случай. Случилось это, чтобы тебе не соврать, лет восемь, нет, уже полных десять лет назад. Была у меня тогда командировка — хреновая, я тебе доложу, командировка. Еще в поезде меня сильнющий грипп скрутил. С поезда я, понятно, сразу в местный госпиталь, поставили мне градусник — сорок с чем-то. Уложили. Но кое-как выкарабкался, стал поправляться. Слабость, конечно,