в отдел писем пойду, чего-то я им очень нужен — ждут они.
Да, в отделе писем его, конечно, ждут. Там он очень нужен. Отделу писем он, как говорится, пришелся ко двору, и зав. отделом Борис Евгеньевич все время благодарит меня за то, что я «сосватал» им Угарова. А «сватовство» это состоялось неожиданно и просто. В тот день, мне помнится, был напечатан мой очерк об одном хорошем человеке, и Угаров, встретив меня на улице, сказал:
— Хорошо ты написал, с душой. А все ж не пойму, почему ты только о хорошем пишешь. Ты бы хоть раз фельетон написал о бюрократах, например, о жуликах. А то ведь что получается — какой-то беззубый корреспондент из тебя получается.
— Может, и беззубый, а фельетон я все равно не могу написать, — нет у меня на это способностей.
— Какие ж еще тут дополнительные способности нужны — писать умеешь, вот и пиши. Мне бы твое умение.
— А вы попробуйте, Николай Петрович, может сумеете.
— Что ж, могу и попробовать, сватай.
И я «посватал». До фельетона, правда, пока не дошло — Угаров пока занимался расследованием писем. И делал это он обстоятельно — в отделе, как я уже сказал, нахвалиться им не могли. Все его там хвалили. Все, кроме Оли. Восемнадцатилетняя эта девушка уже очень как-то откровенно выражала свою неприязнь к Угарову. Нет, грубить она не грубила, наоборот, она была с ним вежлива и можно было сказать почтительна, если бы… может быть, в ее подчеркнутой холодной вежливости и заключается это «если бы», потому что со всеми другими штатными и нештатными сотрудниками Оля в самых дружеских отношениях. У нас в редакции все любят Олю — милую общительную девушку. И даже прощают ей ее несколько прямолинейное правдолюбие — иной раз это доброе существо «так резанет», что держись.
Угаров делал вид, что не замечает Олиного к себе отношения, но Борис Евгеньевич очень даже замечал и сердился: «Не пойму, Оля, что вы от человека хотите. Вот видите, он замечательный отчет написал. Вы читали?» «Читала». «И что?», «А ничего». «Что значит ничего?», «А то, что это еще ничего не значит». «Ну знаете…» — обижался Борис Евгеньевич.
Думаю, что справедливая в общем Оля руководствовалась чувством своей непонятной никому неприязни, когда подсунула — а в этом я не сомневаюсь, что именно подсунула — Угарову письмо Сироткиной.
Пенсионерка Сироткина Мария Григорьевна, ведущая смертный бой со своими соседями, — а жила она в старом районе, в старом доме с общими удобствами, с общим балконом — уже давно стала грозой для нашей редакции. Письма от Сироткиной поступали в редакцию почти регулярно, и если ответ немного задерживался или не удовлетворял — а как ее мог удовлетворить любой наш ответ? — то тут же следовала жалоба уже на сотрудника редакции или в высшие инстанции на нашу «бездушную» газету вообще. Вот такая она у нас, эта Сироткина. Но Угаров ничего этого не знал. Он взял у Оли письмо, прочитал и отправился к «заявительнице», как он выразился. Вернулся Угаров от Сироткиной мрачный и Оле сказал: «Никак этой Сироткиной помочь нельзя — она сама себе враг». «И вам совсем не жаль ее?» — спросила Оля. «Нет, таких зловредных людей я не жалею».
Так случилось, что сразу после этого Угаров перестал ходить в редакцию. Борис Евгеньевич забеспокоился, накричал на Ольгу, так как считал, что это она отпугнула хорошего внештатного сотрудника своей «дурацкой» выходкой. «Какое вы имели право посылать Угарова к Сироткиной? Это же почти хулиганство», — кричал он Оле, а меня попросил при встрече поговорить с Угаровым.
— У Бориса Евгеньевича все скучают по вас, а вы тут разгуливаете, — начал я с шутки, но Угаров сразу остановил меня.
— В редакцию я больше ходить не буду.
— Вы что, обиделись?
— На кого же я мог обидеться? Разве на самого себя? Да на природу, что не дала мне способности. Я, брат Медведев, три тетради извел. Фельетон хотел написать. Да ничего не вышло. Со стороны мне казалось, что ничего в этом трудного нет, что все проще прощего.
— Проще простого, — поправил я. Обычно Угаров сердился на меня за такие поправки, а тут печально улыбнулся и развел руками: — Вот видишь!
— Вижу, — сказал я. — Но это еще не все… И кроме того, в отделе вас ценят.
— Спасибо, конечно, за доброе отношение, только не своим делом я заниматься не буду. Да и времени у меня сейчас нет. Я, видишь ли, тут в одном месте подрабатываю немного — архив в порядок привожу. Хочу летом семью к морю отправить, а на пенсию мою не накурортничаешь. Вот и работаю.
— Дело хорошее, — сказал я. — Ну, а как борьба с бюрократами, с жуликами?
— А с ними я в другом месте бороться буду. Меня к народному контролю наши ветераны приспособили.
— Что же сказать Борису Евгеньевичу?
— Спасибо скажи и привет передай.
На том мы и расстались тогда у нашего гастронома. И мне, конечно, в голову не могло прийти, что расстаюсь я с Угаровым навсегда. Было тогда у меня много интересных поездок, и вот однажды, возвратясь из одной, зашел я в отдел писем, и Борис Евгеньевич сразу же показал мне письмо Сироткиной.
— Вот читай, удивительное письмо. Пять лет писала жалобы, а тут благодарность, — сказал Борис Евгеньевич.
Письмо Сироткиной было и впрямь удивительным. Растроганное это было письмо, взволнованное и доброе. Правда, не ко всем доброе. В отношении соседей, как и раньше, недоброе. Соседей своих Сироткина ругала еще пуще. Это они, злодеи, надломили ступеньку на лестнице, чтобы погубить Сироткину, и чуть не погубили. Сироткина упала и повредила себе бедро. И вот когда она, беспомощная, лежала одна в комнате — пришел Угаров. А Сироткина не ждала, что он снова придет, — в прошлый приход они просто-напросто поругались: Угаров сказал ей прямо, что думает о ней, а она сказала Угарову, что думает о нем и что о бездушной редакции, которую он представляет. И вот Угаров — а он уж тогда не ходил в редакцию — явился во второй раз к Сироткиной, чтобы «доразобраться», как он сказал Сироткиной, в ее деле. Разбираться ни в чем он, в силу обстоятельств, конечно, не стал, а сходил на улицу, к автомату, вызвал «скорую» и, чтобы не терять времени, снес на своих руках больную женщину по шаткой, крутой лестнице. «А я старуха тяжелая во всех отношениях», — прокомментировала этот факт Сироткина.
Борис Евгеньевич взял у меня это письмо