Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

- Протянут. Не могут не протянуть: слишком виноваты да и меньше пострадали.

У Владимира не было нетерпимого зла на русских, как не было и непреодолимой вины перед ними, поэтому прощения просить ни за себя, ни за Кранца, ни за фюрера он не станет. Что было, то было, и пусть каждый несёт свой тяжкий крест до могилы, не взваливая свою вину на весь народ. Владимир против коллективной вины, против коллективной ответственности, против огульного обвинения нации и против национального покаяния, ущемляющего чувство национальной гордости. Ему, как и многим немцам, не в чем каяться перед русскими. До чего же легко было в средние века: война кончалась, бывшие противники садились за один стол и поднимали мировую чашу, прославляя храбрость бывшего врага и не вспоминая его вины. Как изменились люди: сейчас такое и в фантастическом сне не приснится. Остаётся терпеливо жить рядом, не задираясь и не касаясь болезненного прошлого, оставив его на беспристрастную оценку внукам, и те пусть определят и зафиксируют вину вождей, их окружения и народов на скрижалях истории и начнут жить заново, памятуя о горьком опыте предков. Владимиру сейчас труднее всего: он, немец, бывший гауптштурмфюрер, живёт среди русских, постоянно наталкивается на ненависть и неприязнь ко всем без исключения немцам, при этом многие русские стали ему симпатичны, но даже перед ними за других, тем более за весь народ, он прощения просить не станет и руку примирения не протянет. Пусть примирит время.

Аппетитная Маша принесла не менее аппетитные котлеты – по две штуки на брата – больше похожие на рубленые шницели в довоенном берлинском ресторане. Рядом горкой присоседился крупный гуляш, присыпанный жареным луком, а под котлетами-шницелями – внушительная порция румяного картофеля, хорошо зажаренного тонкой соломкой. С самого края, контрастно украшая всё блюдо, лежал ярко-красный помидор в бисеринках воды. Ничего подобного в городских столовых Владимир не видел и, тем более, не пробовал.

- Вот это да! – невольно воскликнул он, вызвав улыбку у Маши.

Довольный Митрич тоже усмехнулся и разрешил:

- Ешь, поправляйся.

Ели молча: у каждого были свои проблемы. У Владимира – две, и обе неразрешимые: увольнение и Шатрова.

С увольнением он, не зная всей механики дела, явно поторопился. Надо было пересилить гордыню ради дела, пойти к Шендеровичу и попытаться найти общий язык. Какое, в конце концов, Владимиру дело до морального облика русского жида? Вполне вероятно, поартачившись и поизгалявшись, хапуга и махинатор пошёл бы на выгодный компромисс. А Владимир безропотно перевозил бы для него и для его друзей всё, что прикажут, довёл бы агентурное дело до конца, а там – будь здоров, дядя! Может, ещё не поздно? Надо попробовать прежде, чем искать новую работу.

А вот найти возможность поставить в известность Ольгу Сергеевну о том, что она рядом с детьми, в одном городе – эта проблема неразрешима. Письмом не сообщишь – нет адреса, да и письма к ссыльным, вероятнее всего, перлюстрируют. Через адресный стол МВД не разыщешь – проверять будут, кто и зачем интересуется врагом народа. Сам не поедешь – на работе не отпустят, во всяком случае, пока. Остаётся: передать с кем-нибудь коротенькую устную весточку. Но с кем? Тупик.

Снова подплыла приятная Маша, поставила перед Владимиром два стакана тёмного крепкого, настоящего, чая с плавающими поверху тоненькими ломтиками лимона, а перед Ковалем – такой же чай и стакан горячего молока, покрытого чуть желтоватой плёнкой.

- Ма-а-ша, - укоризненно протянул Митрич.

- Вам надо, Иван Дмитриевич, - безапелляционно заявила заботливая официантка и, уверенная в своей правоте, ушла на кухню.

Коваль удручённо взглянул на здорового молодого соседа и взял молоко.

- Терпеть не могу этого пойла, да ещё горячего: не привык с молодости.

Начали появляться и другие начальнички, здоровались с Митричем, а он отвечал небрежным кивком головы и только некоторым подавал, привставая со стула, руку.

Торопливо допив чай, чувствуя себя в окружении строительных чиновников белой вороной, разгорячённый Владимир кое-как утёр выступивший пот и спросил:

- Кому и сколько заплатить?

- Никому и нисколько, - ответил Коваль.

- Я так не могу, - возразил самолюбивый шофёр, - не люблю быть должником.

- Ну, что ж, правильно, - легко согласился Митрич. – Отдай Маше и поехали.

Пока переваривали сытный обед, разговаривать не хотелось. Студебеккер, убаюкивая, резво бежал по накатанной дороге на железнодорожную станцию среди близко подступивших могучих сосен. Наконец, начальник не выдержал и, тряхнув отяжелевшей головой, заговорил, прогоняя дремоту.

- У меня на участке три бригады, и все, как будто специально для сравнения, разные: одна – из немцев, другая – из зэков, а третья – из вольных, и надо честно признать, что меньше всего забот с немцами. Они, правда, медлительнее, но не теряют попусту времени, а отсюда выигрыш в нём. О качестве работ говорить не приходится. Наверное, у них в крови делать всё чисто и надёжно. Видал, какие дома в Германии? Загляденье. Построены с любовью, с умом и на века. Не то, что наши, сляпанные как-нибудь и каждый год требующие капитального ремонта. Так же и заводы строим, и всё остальное: быстро и кое-как, на сегодня хватит – и ладно. Такое грустное впечатление, что немец верит в светлое будущее, а мы каждый день ждём всеобщего мора, всемирной катастрофы, апокалипсиса. Стоит ли стараться? Потому, наверное, и праздники у них спокойные и весёлые, а у нас с драками, поножовщиной и обязательно с руганью, ссорами и всеобщим свинством. Начинаем за здравие, а кончаем за упокой. Не для радости веселимся – для забытья. На фронте меня удивляло и бесило до злобного умопомрачения обилие немецких посылок на родину. С чем угодно: с продуктами, с одеждой, даже с лекарствами и инструментом, горы их остались неотправленными на станциях. Но не помню, чтобы кто-нибудь из наших послал семье или родителям хотя бы одну. А могли, и надо бы. Почему? А потому, что те даже в войну верили в будущее, думали о нём, обеспечивая, чем могли. Мы же редко рассуждали о послевоенной жизни, боясь сглазить судьбу, не верили, что доживём. И сейчас: строим коммунизм, а живём одним днём. Ты знаешь, что немцам у нас за работу платят примерно половинную зарплату?

- Нет.

- Так вот, они, вместо того, чтобы потратить её на одёжку и дополнительную кормёжку – живут-то во фронтовом старье и впроголодь – все как один откладывают на свои личные счета в сберкассе. Понимают, что деньги понадобятся, когда вернутся и начнут строить и обустраиваться. И опять – на века. А мы, если жёны не остановят, готовы всю получку спустить на пьянку, бессмысленно растрачивая горбом заработанные небольшие деньги. Потому, что нет веры в будущее.

Владимиру приходилось постоянно чувствовать равнодушие простых работяг и шоферов на базе к провозглашённому русскими светлому будущему и слышать осторожные сомнения в том, что им удастся пожить в нём. Разве дети… Но никто из начальников не говорил так открыто, как Коваль. Видно, хватил лиха на фронте сапёр, ничего не боится, и сейчас работается ему, наверное, не так, как хотелось бы.

- Оттого и повальное пьянство, бесстыдное воровство и всяческое отлынивание от дела. Никто и ничего не боится, несмотря на ужесточение дисциплины и уголовной ответственности за её нарушение. Теперь за кражу доски или за опоздание на работу запросто можно схлопотать 5 лет. Но и это не помогает. Равнодушие к собственной жизни – страшная штука, оно ведёт к вырождению. Привыкнув всё делать по разрешению, по указке, мы разучились не только работать, но и жить. Нам бы немецкие самодисциплину, трудолюбие, да и бережливость, и скопидомство не помешали бы, как ты считаешь?

- Согласен, - не задумываясь, ответил тот, кто был немцем, стал русским и всё чаще не понимал, кто он на самом деле.

- Тогда рули вон туда, где кирпичные штабеля.

- 6 –

Всю вторую половину дня он возил кирпич со станции на вольную стройплощадку автозавода, а в конце оказалось, что Митрич записал в путёвку за пустую первую половину дня тонно-километров больше, чем удалось наездить с кирпичом. Хороший мужик Митрич!

Вернувшись на базу, Владимир по заведённому для себя порядку тщательно осмотрел студебеккер, вычистил и вымыл его, добавил в мотор масла и только тогда с лёгким шумом в голове от усталости и недосыпа двинул домой, усмехнувшись про себя такому определению его временного русского пристанища. И только тогда вспомнил о радиоприёмнике, оставшемся в каптёрке Могильного, куда затащил, воспользовавшись утренним благорасположением начальника, собираясь вечером забрать. Не получилось. Забыл. Как стал уже забывать и вчерашний день, словно страшный сон, в котором яснее всего виделась Таня с простреленным виском, из которого, пульсируя медленными толчками, сочилась алая кровь.