Читать интересную книгу Страшный суд - Блага Димитрова

И вдруг тревога. Бомбы. Убежище. Я очень обрадовалась. Я поняла, что я еще во Вьетнаме.

Сейчас я тебе скажу что-то очень смешное. Не знаю, сказать или нет? Ты никому не расскажешь, ладно? Однажды, когда я была маленькая, папа принес домой зубную пасту. Я пошла чистить зубы. Я была очень голодная. Решила попробовать, и мне очень понравилось. Паста была совсем не такая острая, как болгарская. Выдавила весь тюбик и съела. Папа взял длинную палку меня побить. Но мама сказала: «Не надо, не надо…»

Итак… Ты помнишь ко Фыонг? Самая добрая тетя на свете. С сумкой Красного Креста. Знаешь, что я ей сказала? Но ты на меня не сердись. Я ей сказала: «Ко Фыонг, поклянись, что ты меня не отпустишь из Вьетнама!» Она же мне сказала: «В Болгарии нет бомб. Там тебя ждет одна бабушка, тебя будут очень любить». А я не хотела. «Что из того, что есть бомбы во Вьетнаме, ведь мы понимаем слова друг друга».

* * *

После каменной онемелости у нее открылась жажда изучить все языки, понимать не только всех людей на земле, но и всех животных, деревья, камни, дождь, ветер, море; понимать скрипучие слова шкафов, дверей, лестниц, чтобы не пройти глухонемой по многоязычному миру.

Вьетнамская девочка узнала самое страшное из всех одиночеств — невозможность высказаться.

* * *

Из прорвавшихся слов расцветает ее улыбка.

Сейчас Ха рассказывает о том времени, когда она молчала.

— В гостинице в Ханое я осталась одна с чужой тетей. Однажды ночью я проснулась от чьих-то глаз. Ощущаю, что кто-то на меня смотрит в темноте. Это была тетя Блага. Испугалась еще больше. Глаза у мамы совсем другие.

— Почему все узнают, что я не здешняя? Я очень черная? Если меня спросят, я надумала, что им ответить: «Солнце любило Ха больше всех и грело сильнее. Поэтому!»

— Итак, в Ханое бак[23] Хоан меня вывел погулять. Как раз мы были у большой воды. Прилетели американские самолеты. Бак Хоан взял меня на руки и прыгнул со мной в одну яму. Надвинул сверху крышку. Стало темно. Начало сильно трещать. Бак Хоан немного приоткрыл крышку. Мне хотелось посмотреть. Он меня поднял на руки. Знаешь, что я увидела? Красный зонтик падает в воду. А вода — синяя, синяя. Бак Хоан мне показывает длинный дымок в небе. Горит американский самолет. Я начала кричать и хлопать в ладоши. Спрашиваю бак Хоана, что это за красный зонтик и почему он опускается на воду. Хорошо, что я была не с тетей Благой, она бы мне ничего не смогла объяснить. А бак Хоан ведь понимает, о чем я у него спрашиваю, и сразу мне говорит: «Красный парашют. Значит, очень большой американ бежит с самолета». И как раз над водой. Утонул ли он? Тот ли был, которого мы видели и с которым говорили? Помнишь его, в полосатой одежде пленника?

* * *

— Помнит ли тетя Блага самый последний день в Ханое? Обедали мы за большим столом. Много людей. Одна тетя в белом передничке и в белой шапочке разносила еду. Она сразу поняла, что Ха любит. Как раз один дядя, со стаканом в руке, встал и начал разговаривать. Но тут — у-у-у! Тревога. Все направились в убежище. Оставили еду. А во дворе ты видела? Та же тетенька с ружьем на плече, в каске и солдатской гимнастерке. Схватила меня на руки и бегом отнесла в убежище. Уже падали бомбы. Все вошли внутрь. Один черный дядя выглянул наружу и сразу же отдернулся. Он что-то кричал. Что он кричал? А тетя Блага меня обняла.

Тетенька осталась снаружи нас охранять. Потом, когда бомбы все взорвались, мы вернулись опять за стол. И та же тетенька в белом передничке и белой шапочке нам разносила еду. И дядя опять встал со стаканом в руке разговаривать. Помнишь?

Как же не помнить прощальный банкет, три раза прерывавшийся бомбардировками. Помню и «черного дядю», кубинца, который высунулся, посмотрел на небо, гудящее самолетами, и отпрянул, крича: «Масса, масса!» Я видела, что чернокожий может стать бледным. Помню, как я обняла хрупкое тельце. И теплоту, струившуюся из него. Снаружи носилась смерть, мрак и ужас, а внутри во мне сияли солнечная забота, нежность и восторг.

Любовь — самая сильная самозащита.

А она, прижимаясь ко мне, чужой, думала, оказывается, о той вьетнамской тетеньке, которая ее стерегла снаружи.

Советские ракеты очистили небо.

Я забыла теперь все прощальные тосты с торжественными словами, помню одну лишь фразу: «Мы даем вам лучшее, что у нас есть, — ребенка».

* * *

У надежды разные имена.

Во Вьетнаме она называется Хо Ши Мин. В шестом часу утра идем к его резиденции посреди зеленого парка в Ханое. Ранняя встреча с человеком, на чьих плечах тяжесть заботы о целом народе. Наскоро перелистываю свою память. Что я знаю о государственном деятеле Дяде Хо? Стихотворения, написанные в тюрьме, полные лунного света и тоски по свободе. Когда доктор Балчев погибает, Хо Ши Мин отправляется в болгарское посольство, на глазах слезы: «Как мы сообщим его матери?» Во время своего посещения Софии он пожелал встретиться с ней и лично высказал свое сочувствие. Еще: он возвращает деньги, которые ему полагаются как официальному гостю, со словами: «Болгарский народ сейчас строит, и каждая стотинка ему нужна!» И еще…

Маленький домик, обнятый тихими тенями, открытая дверь. Чашки лотосового чая, бананы. Высокий старик, может быть, самый высокий вьетнамец, какого я встречала. Грустный. После стольких улыбок единственный грустный человек во Вьетнаме — Хо Ши Мин.

Говорим по-французски. На встрече присутствует поэт То Хыу, его личный друг. Спрашивает меня, какие места я посетила. Поправляет мое произношение вьетнамских названий, обращает мое внимание на музыкальность языка. Чертит в воздухе нотную лесенку, показывает мне, какая гласная на какой ступеньке поет, как поднимается и опускается тон. Только поэт может так чувствовать свой язык. Доверяет мне одно воспоминание, дорогое как интимная тайна:

— Однажды я встретился с Георгием Димитровым. Всю жизнь это вспоминаю. Это было после седьмого конгресса Коминтерна. Я уезжал на свою родину. Он мне подал руку: «В добрый путь! Опирайтесь на народные массы!» Я смотрел на него большими глазами. Как я буду опираться на наши народные массы, темные, непросвещенные? Это ведь не Европа.

Димитров словно прочитал мои мысли: «Есть чему у них поучиться!» Всю дорогу об этом думал. Потом убедился, что он был прав. У народа нам есть чему поучиться.

Говорим о городе Фу-ли, разрушенном несколько дней назад. Хо Ши Мин говорит, что ему знакомы спокойствие и храбрость его народа, но одно его удивляет — смелость женщин.

Я ухожу. На пороге остается высокий старик в сандалиях и полотняном костюме. С грустными глазами.

У надежды грустные глаза.

* * *

— Тетя Блага, скажу тебе что-то смешное, но ты не смейся. Я не хотела отправляться самолетом. Я думала, что и мы будем бомбить сверху.

А потом я удивилась, что у тети Благи так много багажа. Когда мы эвакуировались из Хайфона, мама взяла только нас троих и больше ничего. Я злилась на тетю Благу. Я думала, что она боится бомб и бежит из Вьетнама. А я не боялась, и мне не хотелось уезжать.

— Скажу тебе еще одну смешную, очень смешную вещь. Было темно, и я не увидела самолета. Я думала, он маленький и сидит на дереве. Я пошла за тетей Благой по лесенке к какому-то большому дому.

Она говорит обо мне тогдашней, как еще о чужой, в третьем лице.

— Я боялась, что тетя Блага будет меня ругать и бить палкой.

— Почему?

— Потому что я не ее ребенок.

— А твоя мать тебя шлепала?

— Шлепала. Но она мне мама. От чужой руки больно.

— Помнишь ли, тетя Блага, как мы катались по одной большой реке? Как темно и как хорошо было!

Темно, да, но хорошо? Для меня это была река Стикс. Машина целый час напрасно ждет очереди у Красной реки. Мост Лаунг-бьен разрушен вчера. Лишь два парома, еле ползающие, перевозят машины с одной стороны на другую. Этой ночью, идя навстречу друг другу, оба парома столкнулись в темноте и все путники утонули с машинами вместе. Сейчас оба берега, светящиеся каждый одним огоньком, выглядят недоступными, как две звезды. Между ними течет беспросветная тьма. Невозможно ее преодолеть. Пропустим самолет. Он летает два раза в неделю. Перед нами один русский «джип» поднимается на мокрые балки. Паром отчаливает от мокрого берега. Втягивают нас за руки, ребенка и меня. Без багажа. Без провожающих. Даже без Ке. Под нами темная глубина. Чем глубже заплывает паром, тем дальше от нас мерцают оба огонька. Мои пальцы играют в длинных косах ребенка. Он впервые не противится моей попытке его приласкать. Как же ему страшно и одиноко. Сколько мрака может собраться в одной головке?

— Эх, и хорошо же было! — повторяет Ха сейчас, и в глазах ее полощатся проблески отражений той ночной беззвездной реки.

* * *

Подсознательно вызываю слепые силы.

Наверно, все мои скрытые страхи, сомнения, колебания воплотились в одну непредвиденную формальность перед отправлением. Документы малышки не в порядке. Ей нельзя ехать. Возвращают ребенка с середины трапа. Оборачиваюсь назад. Гора должна бы свалиться с плеч моих. Случай спасает меня от самой тяжелой ответственности.