В последовавшие дни банда гладиатора росла как на дрожжах, к ней присоединялись новые рабы, молившие о возможности с оружием в руках поквитаться с бывшими господами. Гладиатор принимал всех, отделяя способных сражаться. Остальных он отсылал на вершину большого плоского холма, служившего рабам базой. Подступы к вершине уже были защищены рвами и палисадами, и тысячи рабов поселились на нем в грубых укрытиях или просто под открытым небом. Невзирая на все трудности и не оставлявший всех страх пред римскими солдатами и поимкой, они были счастливы и наслаждались каждым проведенным на свободе днем.
Парфянин наклонился к ране, внимательно обследуя ее. Трех стежков будет достаточно, чтобы сшить поврежденную мышцу. Еще девять или десять потребуется, чтобы стянуть рану, решил он, поднимая глаза.
— Будет больно. Ты готов, Аякс?
— Приступай.
Гладиатор остался стоять, а хирург наклонился вперед и ткнул иглой в рану, соединяя два края мышцы. Пронзив мускул, он надавил иглой дальше, делая стежок за стежком, и, наконец, завязал узлом остаток нити и обрезал ее. Он посмотрел вверх.
— Нормально?
Аякс кивнул, не отводя взгляда стальных глаз от раскинувшейся внизу панорамы. Омытый теплым утренним светом, он стоял на краю скалы, поднимавшейся над узкой расщелиной. Солнце встало уже с час назад, и первые лучи его уже проникали в недра теснины, освещая трупы римских солдат, лежавших — кто разбросав руки, кто скорчившись — возле узкой тропы. С ними мешались лошадиные трупы и тела сотен рабов, сражавшихся с попавшими в засаду римлянами. Битва была кровавой, Аякс еще не мог изгнать ее сцены из памяти. Отчаянной храбрости его людей противостояла броня, оружие и военное искусство римлян. Последнего из врагов поймали и убили перед самым рассветом. Теперь его люди избавляли убитых от всего, что могло послужить нуждам его растущей армии. Еще вчера взбунтовавшиеся были вооружены разного рода мечами, ножами, косами, копьями, вилами и топорами. Теперь у них появилось полное вооружение, и Аякс знал, как им пользоваться. Некоторые из его людей также были гладиаторами, и они уже начали учить лучших среди рабов военному делу. Те, в свой черед, передадут полученные знания другим рабам; прежде чем закончится месяц, в его распоряжении будут тысячи бойцов, и ничто тогда не сможет стать на пути восстания.
Он вздрогнул, когда хирург свел вместе открытые края раны и, пропустив иголку сквозь кожу, ловко натянул нить, прежде чем провести иглу сквозь плоть в противоположном направлении. Боль была жгучей, однако, стиснув зубы, Аякс старался не выдать свои страдания. Боль свидетельствует о жизни, говорил его первый учитель в гладиаторской школе возле Брундизия.[35] Умение терпеть боль есть мера мужа, продолжил тренер, обходя строй новобранцев и ударяя каждого из них в лицо. Дергавшихся или скуливших он бил снова и снова, пока они не падали в крови на землю. На следующий день он повторил упражнение, на следующий за ним — тоже, и к концу первых десяти дней все они научились принимать удары с каменными выражениями на лицах.
Поэтому Аякс стоял как неприступная скала, пока парфянин неспешно зашивал его рану, и не глядел вниз, пока сам хирург не встал с иглой в окровавленных пальцах, другой рукой потянувшись к тряпке из своей сумки.
— Ну, вот и всё. Вечером я снова посмотрю твою рану. И постарайся сегодня не слишком перенапрягать ногу: шов может разойтись.
Гладиатор — что было не в его привычке — улыбнулся:
— Сегодня ее напрягать незачем, Кярим. Рабы добыли свою победу; будем праздновать ее. Перевязав свои раны и похоронив убитых, мы возвратимся в свой стан. Заколем стадо коз, зажарим их, устроим пир, достойный богов.
— Чьих богов? Моих или твоих?
Аякс рассмеялся и хлопнул парфянина по плечу:
— Не твоих, и не моих, а может, и твоих, и моих. Какая разница? Пока мы свободные люди, кому интересно, в каких богов мы веруем? Жизнь и так хороша, но еще более сладкой ее делает поражение этих ублюдков-римлян.
— Да, — Кярим кивнул, насухо вытирая руки тряпкой и глядя на распростертые внизу тела. Он недолго помолчал. — Как жаль, что этот мальчик…
Улыбка на лице Аякса померкла, когда он вспомнил мальчишку, заведшего римлян в ловушку.
— Он знал, на что идет. Поллион был воистину отважен.
Аякс медленно стиснул пальцы в кулак.
— Мы не забудем его. Он оплатил нашу победу собственной жизнью. В память его я убью пленных римлян.
Парфянин посмотрел на него полными тревоги глазами.
— Но почему ты так ненавидишь их?
— Странный вопрос. Они сделали меня рабом.
— Они ничем не хуже других рабовладельцев. Но ты не ненавидишь их так, потому что они римляне.
— Ты прав, — Аякс чуть улыбнулся. — На самом деле у меня есть собственные основания ненавидеть империю и, в частности, нескольких римлян. Но это ничего не значит. И пока моя ненависть питает стремление к свободе — моей, твоей, всех рабов, готовых последовать за мной, — пусть существует себе, ладно?
Они обменялись улыбками, а потом Аякс нахмурился, заметив небольшую группу пленников, которых под охраной вели к нему вдоль края утеса. Возглавлял цепочку молодой человек, высокий и широкоплечий; он расплылся в улыбке, приблизившись к своему вождю. Скрестив руки на груди и выпрямившись, Аякс с суровым выражением на лице посмотрел на подведенных к нему пленников.
— Хилон, что такое? Я же приказал не брать пленных.
— Да, Аякс, я не забыл. Но этот вот. — Хилон повернулся и, схватив одного из пленников за плечо, грубо толкнул его вперед так, что тот споткнулся и едва устоял на ногах. — Это центурион. Я поймал его вместе с остальными, прятавшимися под повозкой в хвосте колонны. Они не стали сопротивляться и просто побросали мечи. А я-то считал, что центуриону положено умереть, но не сдаваться.
Аякс бросил взгляд на римского офицера:
— Он говорит правду?
Центурион, уставившись в землю, кивнул.
— Но почему? Скажи, почему ты обесчестил себя и людей, которыми командовал?
— Почему? — Центурион перевел нервный взгляд на Аякса. — Мы были разгромлены, дальнейшее сопротивление показалось мне бесполезным.
— Трус! — завопил Аякс. — Трус! Сопротивляться нужно всегда, до последнего издыхания! Всегда… И поэтому я стою здесь как победитель. А ты склоняешься поверженным. Ты унижен, римлянин, — и еще более, потому что предпочел позор смерти. Раб живет в позоре и покорности, он всегда пребывает в страхе. В этом у него нет выбора, и смерть является для него просто освобождением от унижения и смерти. Вот, что узнал я, когда Рим сделал меня рабом.