Гонец с дурной вестью ускакал к Великому хану, а харабарчи пошли к городу. Дорога шла просекой, прорубленной в древнем сосновом лесу, и ордынцы, уже столкнувшиеся с неожиданными нападениями русов из леса, шли в плотном строю, готовые в любой миг отразить нападение. Но вскоре перед ними открылась равнина и дымящиеся руины слобод и деревенек, окружающих белокаменный кремль. Внутри кремля тоже чернели, устремляясь к закопчённому небу, плотные столбы дымов…
Тохтамыш, увидев пожарище, заскрипел зубами от ярости. Зная кровожадность и слепую злобу крымчака Кутлабуги, хан не сомневался, что город и посад сжёг темник, встретив сопротивление жителей. До Оки войско не помышляло ни о сне, ни об отдыхе, совершая длинные переходы, покрывая версту за верстой. Тумены ордынцев врасплох захватили город Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников были отправлены на невольничьи рынки в Кафу, и сотни вьюков были набиты первой военной добычей. Но жечь селения Тохтамыш строжайше запретил! Он надеялся найти немалую поживу в Серпухове – городе кожевников и кузнецов, плавильщиков железа и рудокопов, и потому сам пошёл с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди крепко спят, и самую бдительную стражу одолевает дрёма. Тохтамыш знал, что в Серпухове находится брат великого князя московского - знаменитый воин Владимир Храбрый Донской. Этот князь стоил самого города, а то и удела – он мог стать в ханских руках бесценным заложником или пугалом для Димитрия.
И вот теперь перед взором великого хана предстали пожарища, голая, дымящаяся, выжженная дотла земля. Не было сомнений: это Кутлабуга, тумен которого шел с левой руки, нарушил ханский приказ и первым ворвался в Серпухов. Крымчаки отличались особой беспощадностью в захваченных селениях – жгли, рвали все, что попадало под руку, загоняли в полон даже стариков и малолетних детей, надеясь, что хоть кто-то из них выдержит невольничий путь до фряжских торговых городов, где можно продать всё – вплоть до опорок иль сбитой в дороге лошадиной подковы.
– Где Кутлабуга? Я повешу этого проклятого табунщика за его жадность на первом же суку! – заорал Тохтамыш, поднявшись в стременах.
Но посланные в тумен Кутлабуги гонцы вернулись с известием, что крымчаки к Серпухову не приближались.
– Но кто тогда сжёг город?!
Ответом хану было угрюмое молчание... Тохтамыш тяжёлым взглядом смотрел на медленные едучие дымки над пепелищем, которые смешиваясь с туманом над рекой Серпейкой, далеко распространялись вокруг. Тяжелый смрад умирающего пожара стоял в воздухе, в горле першило. Даже птицы ушли от дыма, лишь какой-то зверь – собака или волк, поджав хвост, лениво убегал в лес, завидев всадников.
Великий хан качнулся в седле, медленно въезжая на высокий холм. Позади лежала Ока – грозный рубеж, которого за последние пятьдесят лет не удалось преодолеть ни одному ордынскому хану или темнику…
Тохтамыш приказал разбить стан для войска, выбрав открытые холмы в редколесье недалеко от сгоревшего Серпухова. Уединившись в шатре, Тохтамыш ушёл в глубокие раздумья. Его беспокоило то, что до сих пор о каких-либо силах Москвы не было даже слуха. Успей Димитрий собрать большое войско, он поспешил бы навстречу. Но когда ему было успеть? Судя по всему, с первой московской сторожей столкнулись его тумены два дня назад… Хан думал и призрак Куликовской сечи остерегал его от огульного продвижения в глубину лесной Руси. Не раз в этих дебрях пропадали бесследно немалые ордынские отряды. Не так ли исчез и его чамбул и чамбул Едигея?
Перед закатом в шатёр Тохтамыша шагнул главный харабарчи Адаш и доложил, что следов чужого войска в окрестностях сгоревшего Серпухова нет. Свежие следы мужицких телег и гуртов скота тянутся на север и на закат – в дремучие леса по берегам Протвы.
- Пришёл ли тумен Кутлабуги? – спросил хан.
- Только что, Великий хан! – ответил Адаш, поклонившись. – Его нукеры сейчас разбивают стан, как ты велел.
- Идём к нему! – Тохтамыш поднялся с подушек. - И прикажи подать ужин в шатёр Кутлабуги!
Вечерний свет не проникал сквозь грубое полотно шатра, по углам в плошках чёрного железа горел топленый сурочий жир, попахивало копотью и норой. В походах Кутлабуга не был склонен к роскоши, в шатре его находились только скатерти с угощением и подушки. Хозяин сам разлил кумыс для гостей в деревянные резные чаши и по древнему закону степи первым отпил несколько глотков из своей, показывая, что напиток его не отравлен. Хан, держа в руке нетронутую чашу, вдруг спросил:
– Скажи, темник, что ты думаешь о сожжении Серпухова?
Кутлабуга не отвел взгляда…
– О том, повелитель, тебе следует спросить самих урусов.
– Что ты хочешь этим сказать? – глаза хана подёрнулись холодной сталью.
– Великий хан, мои воины заарканили в лесу несколько серпуховских мужиков. Они говорят, что Серпухов и деревни сожжены по приказу их воеводы.
– Серпуховский воевода враг своему князю Владимиру Храброму?
– Повелитель, мужики крестились и уверяли, что воевода только исполнил волю князя.
Тохтамыш верил и не верил словам своего темника… Со многим он сталкивался в походах, но чтобы люди сами сжигали свои жилища, пусть даже и покидая их, такого прежде не видел никогда. Человек, пока жив, надеется когда-нибудь воспользоваться брошенным или спрятанным добром.
– Почему они это сделали? – хан мрачно глядел в глаза темника. - Они ведь знают: мы никогда не поселяемся в их домах.
– Они не хотели ничего оставлять нам, – спокойно ответил Кутлабуга. – В покинутых жилищах всегда что-то можно найти. Урусы знали, что мы все равно сожжём город, и не оставили нам этой радости.
– А что думаешь ты, Адаш?
– Повелитель, урусы хотят создать перед нами выжженную пустыню, в коей мы не найдем добычи и пищи. Они хотят вынудить нас к отступлению. Ведь войска им уже не собрать – у них нет на это времени! К тому же, сжигая город, князь Владимир вызвал тревогу в своей земле. Зарево горящего города ночью видно далеко.