при пожаре погиб. А ливень спутал все планы. Или просто не знают, как надо со спичками обращаться.
Мы сели по машинам и разъехались в разные стороны. Я достал трубку и набрал номер Рамиса. Оказалось, что его аппарат не просто выключен – временно снят с обслуживания.
Да, дела…
Я вспомнил, что не спросил Цыганкова про «эмтээсовскую» распечатку. Ее до сих пор нет? Как-то мне это не нравится…
И еще я подумал: если Рамис организовал убийство Кушнера и похищение моего сына, то что он с этого выиграл? Сто тысяч, которые одолжил мне для повторного выкупа?
А ведь эту сотку, похоже, мне возвращать не придется…
* * *
Я лежал рядом со спящей Кариной и думал, что, наверное, больше к ней не приду.
У меня такое и раньше бывало. Неоднократно. Раз – и все чувства перегорели! Точно отрезало. Смотришь и понимаешь: нас ничто больше не связывает. Кроме воспоминаний. И чем быстрее расстанемся, тем безболезненнее это произойдет.
Правда, почти всегда в таких случаях у меня уже была на примете какая-нибудь замена надоевшей любовнице.
На место Карины кандидатур не было.
А может, и не надо пока?
Слишком много вокруг меня непоняток. Разобраться бы в отношениях с теми людьми, которые меня уже окружают, а не искать новые проблемы!
Решено! Утром объявлю Карине об отставке. В таких делах лучше не затягивать объяснения, не рубить хвост по кусочкам…
До которого числа квартира оплачена? До первого, кажется. Проплачу еще на полгода, то есть до конца осени. Шести месяцев будет достаточно, чтобы Карина нашла нового спонсора. Даже трех месяцев хватит, а то и одного. С такой внешностью и мозгами девчонка не пропадет. Но – пусть не торопится, отдохнет, позагорает где-нибудь в Испании или на Кипре. Поездку я, разумеется, оплачу. Как и выдам еще какую-то сумму, чтобы она могла спокойно продержаться до декабря, и даже отложить что-нибудь про запас.
Что еще ей останется? Машина и всякие побрякушки, которые я подарил. По-моему, не так плохо. Через год она обо мне и не вспомнит.
А я? Я буду ее вспоминать?
Наверное, буду. Если останусь в живых. Уж больно горячо вокруг меня стало. Почти как десять лет назад, когда мы умели только отнимать и делить. Когда мы кулаками отвоевывали свое место под солнцем.
Я думал, те времена безвозвратно канули в прошлое. А оказывается, прав был какой-то философ, который сказал, что мир развивается по спирали.
На том витке я был готов потерять. Потому что терять было нечего. А сейчас страшно. Сейчас хочется не участвовать в драке, а наблюдать, как дерутся другие. Сидеть в зрительном зале, твердо зная, что как бы на ринге ни сложились дела, а исход боя меня не коснется. Вне зависимости от результата я сяду в машину и поеду домой, и там будет тепло, вкусный ужин, внимательная жена, а в холодильнике найдется пиво любимого сорта.
Я встал, накинул подвернувшийся под руку Каринин халат и прошел в кухню. По дороге остановился и достал из висевшего в прихожей пиджака фотографии.
Инга и Берестнев…
За день они изрядно помялись. Я имею в виду – на фотографиях.
Я включил свет, плотно закрыл дверь и сел за стол.
После того как я ушел из «Монголии», моим первым желанием было ринуться домой. Проводить экспертизу компрометирующих снимков я не собирался. И не только из-за того, что пришлось бы их отдавать в руки Цыгана, который не преминул бы снять копии. Я был уверен, что и без экспертиз узнаю всю правду. Достаточно предъявить снимки Инге, а уж лицо ее выдаст. Чтобы там ни говорили об умении женщин врать, но собственную жену я как-нибудь расколю.
Первым желанием было ринуться и расколоть, но я это желание подавил. Если рога уже выросли, то один день на их длину не повлияет. А пороть горячку не стоит.
Цыганков, который слушал всю мою беседу с Пучковским и Плаксой, предпочел сделать вид, что ничего особенного не заметил. А ведь, можно поспорить, догадался, в чем дело…
* * *
…Маленький кургузый пистолетик почти полностью скрывался в кулаке Плаксы.
Впервые в меня целился тот, кого я привык называть своим другом.
Это не значит, что меня не предавали. Нет! Предавали, и еще как! Но каждый раз это случалось, так скажем, заочно. И человек, предательство совершивший, как правило, не стремился к встрече со мной. Сейчас же нас разделяло не больше двух метров, и мы смотрели друг другу в глаза.
Страха не было. Скорее мне стало смешно.
Не знаю, откуда взялась эта фраза, но я ее произнес:
– И ты, Брут, продался большевикам?
Плакса дернул кадыком и моргнул. Но не отвел руку.
– Если ты выстрелишь, мои ребята это услышат. Придут сюда и, для начала, засунут эту волыну тебе в жопу.
– Я не буду стрелять, если ты не сделаешь глупостей.
– А что ты понимаешь под глупостью?
– Бери фотки и уходи. Дома рассмотришь, как следует, и подумаешь, какую змею ты пригрел на груди.
Я ухмыльнулся и стал медленно подниматься.
Сначала вооруженная рука Плаксы не двигалась. Но потом он, словно выйдя из оцепенения, резко вздернул ее, и теперь черный зрачок кургузого дула смотрел в мою грудь.
– Не доводи до греха…
– Друг, а как ты собрался мой труп убирать? Раздербанишь и подашь в ресторане?
– Хватит, чего вы! – неожиданно встрял Пучковский, и голос у него был такой, точно целились не в меня, а в него. – Нет, ну вы че?
– Заткнись! – рявкнули мы одновременно с Плаксой, и Лёха, вздрогнув, заткнулся.
Я, не глядя на стол, сгреб фотографии Инги, запихнул в боковой карман пиджака. Сделал шаг. Другой, третий, и оказался от Плаксы на расстоянии вытянутой руки. Он продолжал целиться мне в грудину.
Как правило, всегда чувствуешь, готов человек выстрелить или только угрожает оружием, втайне надеясь, что применять его не придется. И еще я знал одно правило: если взялся за пушку, то надо стрелять. По мере того как ты ее просто держишь в руке и ведешь разговоры, становится все труднее хладнокровно произвести выстрел. Тем более – в хорошо знакомого человека. В того, которого называл близким другом. Друзей надо убивать сразу, предпочтительнее – из-за угла. А еще лучше – чужими руками…
Так вот, как правило, чувствуешь, готов оппонент тебя продырявить или только понтуется, а если готов, то станет он бить в жизненный орган или дрогнет и отведет ствол, чтобы только поцарапать конечность.