пришлось взять рифы на марселях. Свежий ветер и сильное волнение означают, что у них меньше шансов встретить сторожевой катер, обходящий дозором то самое заграждение, которое Хорнблауэр задумал осмотреть.
Однако те же волны доставляли ему заметное личное неудобство. Тендер, на корме которого он сидел, подпрыгивал, то вскидываясь задом, то вставая на дыбы, брызги летели стеной, и два матроса должны были безостановочно вычерпывать воду. Брызги неумолимо проникали под плащ, так что Хорнблауэр промок и замерз, а сочетание холода и качки обратило его мысли к морской болезни. Желудку было так же неуютно, как и остальному телу. В темноте Хорнблауэр не различал ни Викери, сидевшего рядом за румпелем, ни Брауна, держащего шкот; сознание, что они не видят его предательской бледности, утешало лишь самую малость. В отличие от других, он не мог просто страдать от морской болезни, не раздумывая, как выглядит со стороны; ничего удивительного, со всегдашней безжалостностью напомнил себе Хорнблауэр, он вообще не умеет отдаться чувствам и забыть про чужие мнения.
Он сел поудобнее и плотнее закутался в плащ. Немцы и французы в Пиллау еще не знают о появлении британской эскадры; два шлюпа, оставив «Несравненную» и кечи за горизонтом, приблизились к берегу меньше часа назад, уже в темноте. Сердобольный старший офицер в Кенигсберге вполне мог пожалеть гребцов и не отправить их в ненастную ночь обходить дозором боновое заграждение, а если и отправил, унтер-офицер в катере не станет сильно усердствовать, тем более что немцы-подчиненные едва ли питают любовь к своим командирам-французам.
Впередсмотрящий на носу издал тихий предостерегающий возглас, и Викери немного повернул руль, беря чуть круче к ветру. Шлюпка приподнялась на волне, потом ухнула вниз. Рядом возникло что-то черное, едва различимое на фоне морской пены.
– Канат, сэр, – доложил Викери. – А вот и бон, прямо по курсу.
На вздымающихся волнах впереди смутно угадывалось что-то темное.
– Подведите шлюпку к нему, – приказал Хорнблауэр.
Викери привел шлюпку к ветру и приказал убрать люгерный парус. Шлюпка приблизилась к бону. Ветер дул не совсем вдоль него, так что за боном оставалось немного спокойной воды; по дальнюю сторону волны с грохотом били в заграждение, здесь же море было почти гладкое, хоть и в белой, слабо поблескивающей пене. Матросы зацепились за канат в том месте, где он подходил к ограждению.
Хорнблауэр сбросил плащ, подставив себя ветру и брызгам, изготовился и прыгнул на бон. В этот самый миг волна ударила в заграждение, окатив его с ног до головы. Хорнблауэру пришлось изо всех сил держаться руками и ногами, чтобы не смыло. Он сидел верхом на исполинском древесном стволе, почти целиком погруженном в воду. В распоряжении французов весь корабельный лес Европы, который ничего не стоит доставить сюда морем, – разумеется, для защиты порта они выбрали самую плотную древесину. Хорнблауэр пополз вдоль бревна, отчаянно балансируя на своем норовистом скакуне. Марсовый матрос – да и Викери, надо полагать, тоже – легко прошел бы ногами, однако Хорнблауэр хотел все осмотреть сам, а не выслушать отчет. Канат, когда удалось до него добраться, оказался невиданно толстым, не меньше тридцати дюймов, – самый толстый канат на «Несравненной» имел обхват всего девятнадцать дюймов. Ледяные брызги обдавали с головой, но Хорнблауэр продолжал ощупывать бревно, пока не нашел, что искал, – цепь, связывающую его с соседним. То была двухдюймовая якорная цепь, способная выдержать нагрузку тонн в сто, если не больше. Чуть дальше отыскалась и вторая. Очевидно, были и другие под водой, так что общее число получалось четыре или пять. Даже линейный корабль, летя с полным ветром, едва ли проломит такое заграждение, скорее только повредит свой корпус. Вглядываясь сквозь брызги, Хорнблауэр различил следующее бревно и его канат; зазор не превышал десяти футов. Ветер, дующий почти вдоль бревен, сносил их, насколько позволяли канаты, так что канаты и бревна создавали туго натянутый каркас, наподобие рыбьего скелета.
Хорнблауэр прополз по бревну обратно, встал и прыгнул в шлюпку. В темноте, на качающейся опоре трудно было правильно рассчитать время, так что он плюхнулся животом на планширь, одной ногой в море, и Викери пришлось втаскивать его в шлюпку без всяких церемоний.
– Отцепитесь и пусть нас сносит ветром, – приказал Хорнблауэр. – Я хочу замерить глубину у каждого бревна.
Викери отлично управлялся с румпелем. Двое матросов работали веслами, а он, держа тендер носом к ветру, ловко огибал натянутые канаты. Браун, балансируя посередине скачущей шлюпки, промерял глубину неудобным тридцатифутовым шестом. Управляться на ветру с длинным шестом мог лишь очень сильный человек, зато при должной сноровке шума он производил меньше, чем если бы бросал лот. Четыре сажени… три с половиной… четыре… боновое заграждение было устроено точно поперек фарватера, как и следовало ожидать. С наветренной стороны оно не более чем в двух сотнях ярдах – кабельтове – от берега, на котором стоит Пиллау, и Хорнблауэр, вглядываясь во тьму, более чем подозревал, что там устроен второй бон, так что проходящему судну придется совершить поворот. Это значит, что пушки Пиллау потопят или сожгут любого, кто вздумает прорваться в залив.
Тендер добрался до подветренного конца заграждения. Впереди за полосой воды начиналась двадцатимильная коса – или Нерунг, как именовали ее немецкие карты, – отделяющая залив от Балтийского моря. Сама полоса воды была с четверть мили, не меньше, но совершенно несудоходна. Два раза Браун намерил по десять футов, дальше пошли глубины восемь и шесть.
Викери внезапно тронул Хорнблауэра за локоть и указал в сторону суши. Там угадывалось что-то темное: сторожевой катер шел через мели, обходя дозором заграждение.
– Весла! – скомандовал Хорнблауэр. – Уходим в море.
Вальки весел были обмотаны шпигованными матами, чтобы они двигались в уключинах без всякого звука; гребцы налегли, и тендер заскользил прочь от дозорной шлюпки. Когда отошли достаточно далеко в темноту, поставили люгерный парус, и тендер двинулся назад к «Лотосу». Хорнблауэр в мокрой одежде неудержимо трясся от холода и с горьким стыдом думал, что Викери видит, как дрожит его коммодор, хотя для любого стойкого моряка промокший бушлат – обыденная житейская мелочь. Досаднейшим