Читать интересную книгу Хозяин Фалконхерста - Кайл Онстотт

Кухня встретила его пустотой и тишиной. Он не мог припомнить, когда в последний раз заставал это помещение в таком плачевном состоянии. Ни Лукреции Борджиа, ни судомойки Маргариты поблизости не было. На кухонном столе была навалена немытая посуда, оставшаяся от завтрака. Никогда прежде здесь не оставляли посуду немытой. Драмжер забеспокоился за Лукрецию Борджиа и заглянул в кабинет Хаммонда. Лукреция Борджиа лежала на кожаной кушетке, на которой иногда дремал хозяин. Она открыла глаза и уставилась на Драмжера.

— Всего несколько часов, как он уехал, — проговорила она, с трудом поднимаясь, — а мне уже кажется, что его нет много дней. Не знаю, как мы станем без него обходиться. Наверное, надо приготовить дамам обед. Холодное мясо и хлеб — больше все равно ничего нет. — Она сунула ноги в разношенные шлепанцы и поползла на кухню.

Драмжер оглядел кабинет, показавшийся сейчас, без хозяина за столом зеленого сукна, совершенно чужим. На краю стола стояло блюдце, на нем — стакан с остатками пунша. Драмжер допил эти несколько глотков. Пить ему не хотелось, но он испытывал желание прикоснуться губами к стеклу, к которому совсем недавно прикасались хозяйские губы. Это почти не уступало телесному контакту, и он провел языком по всему краю стакана, пытаясь вызвать ощущение Хаммонда, однако был вознагражден только приторным вкусом. Ему не хотелось мыть стакан: он отнес его в кладовку и поставил на верхнюю полку, у стенки. Когда масса Хаммонд вернется, он подаст ему пунш в этом стакане. Это казалось ему залогом, вещественным обещанием возвращения Хаммонда.

В кухне он застал обнадеживающее зрелище: Лукреция Борджиа была вся в хлопотах, Маргарита скребла грязную посуду, прежде чем заняться ее мытьем. Однако что-то все равно стало не так: в воздухе уже не было запаха требовательности и повиновения. Вместо того чтобы поспешить к себе и переодеться, как он сначала собирался поступить и что, собственно, от него сейчас и требовалось, он вернулся в кладовку и достал лучшие фарфоровые чашки и блюдца, хотя знал, что слугам запрещено есть с хозяйского фарфора даже хозяйские объедки. От Лукреции Борджиа не укрылось его самоуправство, но вместо того чтобы вспылить, к чему он был готов, она промолчала, что было весьма странно. Не спрашивая у нее разрешения, он налил себе чашку кофе и подсластил его сахаром, а не тростниковым сиропом. По-прежнему ожидая ее гнева, он намазал маслом оставшийся от завтрака бисквит.

Она подошла к нему с подносом холодного мяса, которое успела порезать хозяйкам на обед, и поставила его на стол.

— Возьми-ка кусочек мясца, — предложила она.

— Спасибо, мисс Лукреция Борджиа, мэм, вот спасибо! Хорошо, что хоть вы не отправились на войну. — Он умасливал ее так же усердно, как только что — кусок бисквита. — Никто в Алабаме не готовит так вкусно, как вы! Я никому не проговорюсь, если Большой Ренди станет приходить сюда каждый вечер и подниматься к вам в комнату. Миссис Августа ничего не узнает.

Лукреция Борджиа угостила его дополнительным кусочком мяса.

— А я пошлю за Ребой. Лучше придержать здесь Кэнди еще пару недель, чтобы она научила Ребу, как обслуживать миссис Августу. Пока еще не пришло время отправлять ее в барак для рожениц. Вот я и думаю: где мы уложим твою Ребу?

— В пустой комнате рядом с моей, где прежде спала Блоссом.

Лукреция Борджиа медленно закрыла глаза и накрутила локон Драмжера себе на палец.

— Чтобы тебе было удобнее, да? — Внезапно ее настроение претерпело перемену, и она хлопнула его по затылку — впрочем, достаточно игриво, совсем не больно. — Поворачивайся, парень, пора накрывать стол для дам! Управишься, потом и трескай за обе щеки. Вымоешь свою чашку горячей водой и поставишь в кладовке. — Она оглянулась. — А ты, Маргарита, черномазая лентяйка, поторопись-ка с мытьем посуды. Гляди, разобьешь хотя бы одну тарелку — я тебе башку проломлю!

20

Неведомое слово «война», показавшееся Драмжеру таким чужим и бессмысленным, когда он впервые услыхал его в роковой день посещения Фалконхерста Льюисом Гейзавеем, постепенно обретало мрачный смысл: время шло, недели отсутствия Хаммонда превращались в месяцы. Минул год. Сперва Драмжер горевал, что сопровождать хозяина выпало Аяксу, а не ему. Но как-то раз Хаммонд заявился домой на побывку, и Драмжер понял, как ему повезло: картина военного лагеря в Монтгомери, нарисованная Аяксом, оказалась далеко не приятной; более того, перспектива возвращения туда страшила кучера сверх всякой меры. Позже, когда Хаммонд оказался в Виргинии и стал присылать оттуда письма, которые Августа зачитывала Софи, а Драмжер иногда подслушивал, ситуация стала и того хуже.

Драмжер возмужал. Навалившаяся ответственность заставила его сильно повзрослеть за год отсутствия хозяина. Он был теперь отцом троих детей, но ни один из них не был произведен на свет Кэнди. Ее первая беременность закончилась выкидышем, который едва не свел ее в могилу и после которого она уже не могла забеременеть. Августа разрешила Кэнди оставаться в Большом доме на протяжении первых месяцев беременности и сама ухаживала за бедняжкой в первые, самые опасные после выкидыша дни. Однако Кэнди знала то, чего не знали остальные: то был не выкидыш, а аборт. Она боялась беременности, боялась уродства, которым материнство грозит фигуре, боялась родов и связанной с ними боли, сама мысль о материнстве вызывала у нее отвращение. Обрывочные сведения, которыми ее потчевали женщины с плантации, надоумили ее испробовать по очереди все вообразимые способы избавления от плода и настрадаться больше, чем если бы она решила дождаться родов.

Утрата ребенка не обеспокоила Драмжера, хотя он боялся, что Хаммонд его накажет, и чувствовал, что в случившемся есть доля и его вины. Зато сын, рожденный Ребой, а потом дочь от Агнес и еще один сын от Саломеи доказали его плодовитость. Собственные дети не вызывали у него никакого интереса помимо гордости, что они родились от его семени; он не мог отличить их от двух десятков ребятишек, копошившихся в яслях. Возможно, ребенок Кэнди затронул бы в его душе струны отцовства, прочее же потомство ничего для него не значило.

Он по-прежнему жил на чердаке, в одной комнате с Кэнди, однако теперь, после отъезда Хаммонда, пользовался полной поддержкой Лукреции Борджиа и считал себя вправе спать с любой приглянувшейся ему рабыней. Остановить его было некому. Дисциплина в Фалконхерсте рухнула: Лукреция Борджиа состарилась и не могла уже насаждать порядок железной рукой, как прежде. Августа, которой как будто принадлежало право окончательного решения по любому вопросу, на деле редко покидала дом и почти никогда не появлялась в невольничьем поселке, разве что в случае серьезной болезни какого-нибудь раба. Софи проводила все время либо в конных прогулках с Занзибаром, который еще не успел ей надоесть, либо в своей комнате. Тяжесть управления плантацией естественным образом легла на Брута, который при Хаммонде проявил себя способным надсмотрщиком, теперь же превратился в невыносимого тирана, своевольничающего без ведома, хозяйки. Драмжер, несмотря на свое невежество по части хозяйства, стал подручным Брута и получил полную свободу рук, которой пользовался в основном для разврата.

Мало-помалу он узурпировал полномочия Лукреции Борджиа по части управления процессом воспроизводства рабов. Между стареющим Брутом и молодым Драмжером возникло даже некоторое соперничество, однако внешне они казались дружной парой, и различие во мнениях никогда не прорывалось на поверхность, ибо оба знали, что не обойдутся без взаимной поддержки. Джубал, оттеснив Лукрецию Борджиа, взял на себя управление домашними делами, хотя почти ничего в этом не смыслил, и Большой дом постепенно пришел в упадок, разделив участь невольничьего поселка и плантации. Все происходило настолько постепенно, что перемены поначалу оставались незаметными. Однако развал Фалконхерста усугублялся день ото дня.

Плантация, оказавшаяся в тихой заводи, почти не подвергалась ударам могучего прибоя, вызванного войной. Жизнь здесь протекала на первый взгляд по заведенному раз и навсегда распорядку. Однако корабль, лишившийся капитана, рано или поздно обязательно пойдет ко дну. Становилось все труднее и дороже раздобывать даже самое необходимое. Белые колонны на фасаде больше не красили, так как пропала краска; разбитую фарфоровую посуду нечем было заменить; пополнение гардероба стало проблемой не только для белых, но и для слуг; беленые невольничьи хижины превратились в грязно-черные лачуги с прохудившимися крышами.

Еды в Большом доме пока что хватало. Рабы размножались по-прежнему, но когда подошел срок очередного аукциона, Августа проявила полную неспособность организовать доставку живого груза в Новый Орлеан. Впрочем, даже окажись она расторопнее, поездка была бы бессмысленной: все главные работорговцы Нового Орлеана, включая Слая, либо забросили свое ремесло, либо стояли на пороге банкротства: рабы резко упали в цене. По-прежнему шли разговоры, что после войны на них можно будет превосходно нажиться, однако пока что все владельцы крупных плантаций напялили генеральские, полковничьи и майорские мундиры и с упоением гнали янки на север, вследствие чего покупать рабов было некому. Разумеется, после того как Юг выиграет войну, на рынке появится видимо-невидимо негров и торговля живым товаром снова начнет процветать. Оставалось решить небольшую проблему: что делать с этим товаром в ожидании победы?