Читать интересную книгу Хозяин Фалконхерста - Кайл Онстотт

Как ни странно, завтрак прошел как обычно. Августа сочла за благо не высовываться из-за серебряного кофейника. Софи ела много, как всегда за завтраком; Хаммонд болтал о делах плантации как ни в чем не бывало, словно после завтрака он отправится в невольничий поселок, а не в Бенсон. Единственное отличие состояло в том, что была подана более плотная еда, чем обычно: омлет вместо привычной глазуньи, пышные бисквиты вместо кукурузных лепешек, арбузное варенье, которое прежде подавали только на ужин, да и то если приезжали гости. Насытившись, все поднялись из-за стола. Женщины не пролили ни слезинки. Они ушли к себе, Хаммонд зашел в кабинет, куда позвал для продолжительной беседы Лукрецию Борджиа. Следующим был вызван Брут. Драмжер полагал, что после Брута наступит его черед, однако через него было передано указание Большому Ренди запрягать коляску, а Аяксу — седлать лошадей.

— Вы с Джубалом поедете на запятках, — распорядился Брут.

Драмжер был рад поездке в Бенсон: ведь это давало возможность еще немного побыть с Хаммондом. Он побежал наверх, чтобы надеть белую накрахмаленную рубаху и новый костюм, и столкнулся с уже одетым Джубалом. Лукреция Борджиа выпихнула его, одетого с иголочки, из задней двери, и он едва поспел к конюшне, чтобы вскочить на запятки. Большой Ренди не влез в ливрею Аякса, зато напялил его цилиндр; его белая рубаха и грубые штаны выглядели неважно, зато сам он был так монументален, что вызывал трепет.

Аякс скакал за коляской; рядом с ним бежали чалый конь для Хаммонда и лошадь, нагруженная свернутыми одеялами и седельными мешками. Хаммонд, Августа и Софи с двумя детьми, а также все слуги уже вышли на крыльцо. Лукреция Борджиа комкала свой белый передник. Драмжер заметил, что глаза у всех, включая Кэнди, на мокром месте. Держались только Августа с Софи, но и те кусали губы. Хаммонд обнял и поцеловал жену и дочь, потом по очереди взял на руки и поцеловал внука и внучку. Драмжер видел, как двигаются его губы, но не различал слов. Хаммонд стиснул и поцеловал Лукрецию Борджиа, крепко пожал руку Бруту, помахал всем остальным, медленно сошел с крыльца и запрыгнул в седло. Конь поскакал вперед, за ним покатила коляска; замыкали кавалькаду Аякс и вьючная лошадь.

Драмжер, сидевший на запятках, чуть выше дам, заметил, что они надели свои лучшие наряды: на Августе было фиолетовое поплиновое платье, расшитое бисером, и шляпка с длинным пером, на Софи — голубое платье с множеством розовых оборок и шляпка с розочками. Драмжер был за них горд. Он знал, что жены других плантаторов не могут позволить себе такой элегантности. Сверкающая коляска превосходила все соседские экипажи; лакеями при дамах были два молодца — Драмжер и Джубал, которые сидели с безупречно прямыми спинами, сложив руки под правильным углом, с начищенными медными пуговицами на бутылочно-зеленых кафтанах. Принадлежавший знатному человеку негр не мог не гордиться своим положением. Да и как не гордиться ролью слуги у майора — да, майора! — Хаммонда Максвелла, прихваченного хозяином в Бенсон в отличие от остальных слуг, скучающих дома!

Вдоль аллеи, ведущей от Большого дома к дороге, выстроились фалконхерстские рабы. Наставления Лукреции Борджиа оказались излишними: все рыдали и без понуканий. Рослые мужчины с катящимися по щекам слезами ревностно махали руками, женщины в чистых чепцах и белых платьях бросали цветы в сторону Хаммонда и в коляску. То один, то другой раб, расчувствовавшись, кидался к Хаммонду, ловил его сапог и целовал его, либо бежал рядом с конем, пока рука в перчатке не ложилась на курчавую голову. Хаммонд прощался со всеми: кое-кого окликал по имени, остальным махал рукой; некоторых он подзывал для индивидуального прощания.

— Понравилась тебе девка Пэнси, Эразм?

— Не забудь починить крышу на курятнике, Вольф.

— Я жду от тебя крепкого сосунка, Эмилия.

— Пускай девушки ткут и прядут, не покладая рук, тетушка Белль.

— Передай Лукреции Борджиа, что я сказал, что тебе пора дать новую девку, Семинол.

— Приглядывай за Жемчужиной и старой Люси, Олли.

Оказавшись перед Жемчужиной, Хаммонд натянул поводья и подал женщине руку со словами:

— Твой сын Драмжер — славный паренек, Жемчужина.

Строй кричащих, плачущих, всхлипывающих мужчин и женщин все не кончался. Каждый из них взирал на него как на высшее существо, белое божество — всемогущее, любящее, мудрое. Они страшились его и в то же время боготворили. Они были его собственностью, которую он мог продать, когда пожелает, но одновременно он был и их отцом. Он взрастил их, он кормил, одевал, защищал их. Теперь он их покидал, и они не находили себе места от горя. Впрочем, расставание было для него не менее тяжким, чем для них, ибо эти простодушные, невежественные чернокожие были его детьми, в которых он души не чаял. Миновав последнего рыдающего мужчину, он выехал из ворот и стряхнул с седла и с мундира лепестки хризантем и осенних астр. Самая трудная часть отъезда осталась позади. Выезжая на дорогу, он оглянулся в последний раз на силуэт Большого дома.

Утреннее солнце освещало розовую кирпичную кладку стен и высокие белые колонны, отражалось от оконных стекол. Негры медленно расходились, бредя в сторону своего поселка. На крыльце взметнулся белый лоскут: это махала ему верная Лукреция Борджиа. Хаммонд сжал зубы и пришпорил коня. Он расстался с Фалконхерстом — собственноручно возведенным монументом из черных тел. Он расстался с домом, с устоявшимся образом жизни, который был обречен на гибель, хотя он собирался воевать за его выживание. Фалконхерст со всем его блеском и величием ожидало небытие.

Колонны Большого дома скрылись из виду. Несколько миль, отделявших плантацию от Бенсона, были преодолены незаметно. Городок встретил их торжественно: из всех окон свисали звездно-полосатые флаги. В городке собрались все окрестные белые: от новорожденных, не отрывающихся от материнской груди, до седобородых старцев, громко вспоминающих стычки с индейцами. Перед таверной играл оркестр; туда и направился Хаммонд, так как там уже выстроился его эскадрон. Всадники едва сдерживали ретивых скакунов. Завидя Хаммонда, оркестр грянул «Дикси». По улице взад-вперед забегали босоногие сорванцы, в воздух взметнулись начавшие вянуть хризантемы, которыми приветствовали воинов юные девы в венках и в белых платьях с желтыми поясками, олицетворявшие то ли Вечно Цветущую Южную Женственность, то ли Торжествующую Добродетель, то ли какую-нибудь еще изящную аллегорию.

В этой суматохе Хаммонд спрыгнул с коня и подошел к коляске, чтобы проститься с близкими. Он обнял Августу, и Драмжер увидел, как дрожит ее рука на его золотом эполете. Потом Хаммонд обошел коляску сзади, чтобы попрощаться с Софи и детьми, и по пути стиснул бедро Драмжера. Это было его прощание с верным слугой, значившее для паренька гораздо больше, чем неистовство толпы, флаги и музыка. Он знал, что никогда не забудет это дружеское прикосновение, от которого по всему его телу пробежала дрожь.

Зарокотали барабаны. Хаммонд, сев в седло, возглавил эскадрон и пришпорил коня. Вереница всадников засеменила мимо фалконхерстской коляски. Августа и Софи кланялись проезжающим мимо людям. Когда шествие кончилось, на площади больше не на что было смотреть, не считая кучки отставших от всадников мальчишек, гордо несущих флаги Конфедерации, четырех весталок в белых одеждах, в увядших коронах и пыльной обуви, и одного старика, все еще размахивающего руками и выкрикивающего лозунги. От эскадрона осталось только облако пыли, а скоро рассеялось и оно. На жаре флаги повисли, как тряпки.

Августа велела Большому Ренди ехать домой. Кучер развернул коляску. Лошади поскакали обратно в Фалконхерст. Как только они выехали за пределы городка, Драмжер и Джубал приняли произвольные позы, отдыхая от напряжения. Большой Ренди снял блестящий цилиндр и положил его рядом с собой на сиденье. Лошади бежали ни шатко ни валко, и вся коляска с каждой милей теряла недавнюю парадную безупречность; строгая дисциплина ослабевала с каждой минутой. Дети забрались на бархатные сиденья с ногами, чтобы лучше видеть дорогу. Софи сняла одну туфлю, которая была ей тесна, и растирала пальцы на ноге. Большой Ренди вытирал пот со лба несвежим платком, Джубал развязал галстук-ленточку и расстегнул ворот. Одна Августа сидела по-прежнему прямо, чтобы не портить торжественности момента, однако она не мешала детям и слугам отклоняться от жестких требований. Все прежние строгости казались ей теперь совершенно незначительными. Драмжер знал, что в присутствии Хаммонда никто не позволил бы себе никаких послаблений.

Кухня встретила его пустотой и тишиной. Он не мог припомнить, когда в последний раз заставал это помещение в таком плачевном состоянии. Ни Лукреции Борджиа, ни судомойки Маргариты поблизости не было. На кухонном столе была навалена немытая посуда, оставшаяся от завтрака. Никогда прежде здесь не оставляли посуду немытой. Драмжер забеспокоился за Лукрецию Борджиа и заглянул в кабинет Хаммонда. Лукреция Борджиа лежала на кожаной кушетке, на которой иногда дремал хозяин. Она открыла глаза и уставилась на Драмжера.