Даже Аделаида не сдержала улыбки, когда увидела меня в этом.
— Ну, дочь моя…
В сухом и хрипловатом старческом голосе Бернара послышалось некоторое удивление.
Я опустилась на колени. Все швы на корсаже натянулись. Я сделаю так, что аббату Бернару трудненько будет не выслушать меня. Сыграю роль кающейся — против этого даже ему не устоять. А потому я склонила голову и закрыла лицо руками, вспоминая, как давно, в порыве детского упрямства, поклялась никогда не преклонять колена перед этим человеком. Какой глупышкой я тогда была! Нужда доведет и не до таких крайностей.
Последовало недолгое молчание. А затем:
— Да пребудет над тобою благословение Божие, дочь моя.
Надо отдать ему должное, Бернар вел себя в полном соответствии с духом христианского милосердия. Я слышала, как он шаркая подходит ко мне, как прикасается к глухой вуали. Сколь противно мне это было! Но надобно было смирить себя. Я не поднимала головы, глядя на край его одеяния.
— Ночь напролет я молилась, господин мой аббат, и узрела всю пагубность своих заблуждений.
— Такое признание делает тебе честь, дочь моя. Пришла ли ты покаяться в своей вчерашней недостойной выходке?
— Да. Я поступила неподобающе.
— Признаешь ли ты, что своими злонамеренными советами способствовала злодеяниям в Витри?
Не могу! Не могу я такого признать!
— Слова, сказанные мною супругу моему, скорее всего, не отличались мудростью.
На большее меня не хватило. Бернар принял это, не настаивая на своем.
— Просишь ли ты меня о чем-либо?
Я была вынуждена просить его. И даже не об Аэлите, которая вдруг отодвинулась на второй план. Как ни восставало все в душе моей, но я вынуждена была просить его.
Восемь лет брака, и только одно мертворожденное дитя.
Аэлита — и та родила в грехе ребенка графу Вермандуа. Сына.
Не слишком заботил меня Людовик, а еще того меньше Франция. Но вот Аквитания меня заботила. Я обязана дать своим владениям наследника их крови. Ребенок был мне необходим.
Я подняла глаза, посмотрела в лицо аббату и заговорила голосом тихим и слегка охрипшим от подлинного горя:
— Господин мой, я пришла просить у вас помощи. Во всей Франции нет другого человека, к голосу которого прислушивались бы при дворе Его святейшества папы, а то и в самих небесных чертогах. Богом заклинаю, помогите мне, пожалуйста. — По щекам моим заструились слезы, и были они не такими уж притворными. — Мне не к кому больше обратиться.
Слезы полились потоком.
— Дитя мое! Такое проявление чувств вам не приличествует.
— Приличествует. Это дело первостепенной государственной важности.
Голос у меня дрогнул. Я тихонько всхлипнула.
— Жизнь моя пуста и бесплодна. — Я заговорила с глубоким чувством, как отрепетировала накануне, и снова потупила очи. — За восемь лет я понесла всего один раз, и то родила прежде срока. И было это шесть лет назад. А с тех пор ничего — женские истечения у меня происходят регулярно.
Почувствовала, как Бернар непроизвольно отшатнулся при столь откровенном признании, но от своего плана я не отступила.
— Очень прошу вас, молитесь за меня. Единственное, о чем я прошу — это благословение материнства, которое довелось испытать Пресвятой Деве. Вступитесь за меня, господин мой.
На этой просьбе голос мой пресекся. Я отважилась бросить на Бернара быстрый взгляд. Лицо его было напряжено от какого-то глубокого чувства. Возможно, он в итоге откажет мне, не будучи способным судить об отношениях между мужчиной и женщиной, уж тем более — молиться об этом. Я закрыла лицо руками и сумела исторгнуть из себя рыдание. В голосе Бернара послышались нотки испуга.
— Дитя мое! Такое глубокое горе… Я не могу отвергнуть вас. — Говорил он так, будто каждое слово кто-то вырывал из него клещами. — Я помогу вам… но на определенных условиях. Условия всегда необходимы. Вы меня понимаете?
— Понимаю.
— Вы должны пообещать, что будете стремиться к таким делам, какие ведут к миру. Вы не должны вмешиваться в дела управления государством, но направлять Его величество к добрым отношениям с церковью. Если вы на все это согласны, я упрошу милосердного Господа ниспослать вам дитя.
— Я должна еще сказать вам, господин мой… — Я снова всхлипнула и зашептала, подняв глаза на аббата: — Король не желает являться ко мне на ложе. Он не исполняет обязанности своей по отношению к жене. Я покорна его воле… Но он не желает исполнить свой долг. И я не в силах переубедить его.
Лицо Бернара превратилось в застывшую маску, губы сжались в едва заметную ниточку.
— Такое дело вам не должно обсуждать со мной.
— Но как же Господь Бог внемлет моим молитвам, даже и вашим, господин мой, если Людовик не желает исполнять обязанность мужа по отношению к жене?
— Вы говорите непочтительно.
— Но ведь это правда! Пресвятая Дева зачала, не познав мужчину, но я ведь так не могу. Его величеству необходим наследник. Я же полагаю, что он никогда не сможет иметь наследника. А это наносит вред государству. Как же я могу не вмешиваться в эти дела, коль в моих женских силах исправить таковой вред? Если б только Людовик уважал обеты, произнесенные им пред очами Господа Бога…
То был самый сильный довод, какой я только могла привести. Бернар не может ко мне не прислушаться. Но он молчал так долго, что я уже начала считать свое дело проигранным.
— Я-то думала, что сочетаюсь браком с королем, — проговорила я тихо, — а оказалось, что с монахом.
Бернар вздохнул. К добру или нет?
— Встань, дочь моя.
Я встала на ноги, не поднимая глаз от засаленного края его рясы.
— Я взвалю этот груз на свои плечи, — угрюмо проговорил он, — если только ты обещаешь быть покорной и смиренной, ибо такова участь всякой женщины в очах Господа. Согласна?
Как это было тяжко! Я продолжу превращаться в пустой символ, в безгласную тень.
— Я соглашусь. Если и вы согласитесь вступиться за мою любимую сестру.
— Вы требуете слишком многого, сударыня.
— А взамен я в последний раз вмешаюсь в высокую политику, — ответила я, стараясь не показать всей своей горечи. — Я сумею убедить короля пойти на мир с графом Шампанским.
Какую-то минуту мы смотрели в глаза друг другу — святой и грешница.
— Я попрошу Его святейшество приклонить свой слух к голосам о снятии отлучения, — согласился наконец Бернар.
Я взяла протянутую руку, поцеловала перстень, стараясь сдержать дрожь при прикосновении к иссохшим пальцам.
— Достигли ли мы согласия, господин мой?
В его лице не было симпатии, но было уважение.