Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Приезд Калоджеро, его устройство на Малберри-стрит внезапно приостановили процесс забвения прошлого, воспоминания о котором были тягостны Альфио Бонавиа. Новые события вызвали сентиментальное возвращение к былому.

Альфио опять окунулся в старую, привычную жизнь, лишь только увидел брата, услышал его рассказы, узнал о его личных делах, почувствовал, насколько чуждо ему настоящее, как оно холодно и непрочно.

Для Кармине все было еще сложнее. Он столкнулся с образом жизни, совершенно незнакомым. Душевная чистота Агаты, ее восторженная радость были для него праздником. Она даже в куске хлеба видела рай. А когда она говорила: «Но у вас тут есть все… поистине все», она вкладывала в это столько пыла, что вы радовались каждому ее слову. Достаточно было ей коснуться самого обычного предмета, сказать о нем своими особыми словами, только одной ей свойственным языком, как стул, стол, любая вещь преображалась, сразу наполнялась теплотой, лучами солнца. И это Сицилия могла породить такое чудесное дитя, мудрое, как сама Минерва? Кармине ненавидел Сицилию, невольно связанную с его существованием, поскольку отец нередко вспоминал о своей родине, как о проклятой богом земле.

Казалось, что Агата пересекла океан только для того, чтоб преобразить банальную повседневность да еще и поиздеваться над тем, что Америка внесла в жизнь так много расчета и условностей. И вот Агата, живущая теперь в Нью-Йорке, решила ничем не отступаться от своих старых привычек. Конечно, ей нравился здесь и достаток и разные удобства: целая батарея сушилок у парикмахера, магазины с лифтами, кинематографы, освещенные, как алтари. Калоджеро был от них в полном восторге. Шум и блеск большого города, виднеющегося там, за их кварталом низких домишек и узких улочек, изобилие — все это было оценено и Агатой.

Но эти новые открытия нисколько не помешали ей тут же разместить вокруг своего зеркала аккуратно приколотых по кругу и квадрату тридцать три изображения святой Розалии, которые она собирала с детства. Святая Розалия в своем гроте, она же в золотом платье, она же в глубокой задумчивости. Гравюры, фотографии черно-белые и цветные, рамки, обрамленные кружевами, здесь же с полудюжины святых Агат из Катаны с отрезанными грудями в каждой руке, тут же на серебряной бумаге и прекрасная Лючия, у которой превосходная осанка и торжественная поступь, хотя в горле у ней торчит нож.

Столько картона и бумаги заставило Альфио обеспокоиться еще и потому, что Калоджеро был заядлым курильщиком и повсюду бросал спички.

— Твои святые дом сожгут, — сказал Альфио несколько легкомысленно. — И половины вполне бы хватило.

Но Агата ответила: «Разве можно так говорить?» — с такой строгостью в голосе, что бедный пристыженный Альфио замер на месте. Что он сказал плохого? Она ведь тоже не была святошей. Никогда не упоминала, что надеется на милости господни, не навязывала другим необходимости молиться. А это зеркало с целой гирляндой образков вокруг вовсе не было домашним алтарем, у которого она молилась. Нет. Отношения между Агатой и ее приколотыми булавками к стенке святыми были более сложными. Между ней и этим алтарем шла непрерывная тайная торговля, в которой нежности и ссоры чередовались. Если кто-либо из ее покровительниц провинился, Агата брала статуэтку или образок и ставила виновную лицом к стене. Как-то раз, основательно разозлившись, она в наказание положила святую Лючию в нижний ящик ночного столика. Прислуга зашла к Альфио, чтоб узнать, можно выбросить эту картинку или оставить там, где лежит. Альфио на этот раз с осторожностью спросил свою невестку:

— Почему святая Лючия лежит около ночного горшка?

— Она лучшего не заслуживает.

Вот как ответила Агата. В день поминовения усопших в доме поднялась суматоха. Полагалось по традиции, чтоб Тео, маленький Тео, чудо, гордость Агаты, ее райское сокровище, проснулся в постели весь в подарках. Все кругом были обязаны верить, что эти игрушки присланы ему далекими дядями, кузенами, тетками, почти забытыми, многие из которых давно умерли и якобы послали ему эти дары из рая. Да, Агата упорно добивалась, чтоб в это свято верили, потому что тогда легче и ребенка убедить. И не только Калоджеро, но чтоб и Альфио и Кармине также все это понимали. «Какие дяди? Что еще за тетки?» — спрашивали себя растерянно оба американских Бонавиа, давно перезабывшие фамилии и имена дальних родственников из Сицилии. Но как откажешь этой прелестной Агате с ее матовой кожей, строгим профилем, глубокими, словно гроты, пылкими глазами, способными зажигаться просто вулканическим огнем. Ах, эта Агата! Она заставила даже мертвых потакать ее желаниям.

Новая затея возникла на рождество. Она захотела устроить святые ясли для Христа-младенца. Все в доме было перерыто, осмотрены все ящики и даже сундуки на чердаке, однако нужного не оказалось. Заинтригованные, обеспокоенные, под конец раздосадованные и обиженные Альфио и Кармине следили за ее поисками. Что же ей надо? Очень многое. Как многое? Кармине, считавший, что в Нью-Йорке можно купить все, пробовал прельстить этим Агату, но она продолжала утверждать, к тому же весьма туманно, что то, чего ей не хватает, есть, но нельзя купить. Какие ж это ясли, если все покупное? Задетый этими упреками, Альфио решил выяснить у брата, в чем же дело. Калоджеро объяснил. В Сицилии сохраняют фигурки новорожденного Христа год за годом. Неужели Альфио забыл? Суеверие запрещало выкинуть или держать без дела эти старые статуэтки. А почему же нельзя закупить все снова? Частично можно. Даже самые бедные, перебивающиеся с хлеба на квас люди ходят обычно всей семьей покупать Иисусов для святых ясель, тут не скупятся, выбирают самое лучшее. Тратятся на дорогу, отправляются в Палермо. Помнит ли еще Альфио эти лавочки на улице святого Бамбино? Ведь и он бывал там, приобретая Иисуса из воска. Эти статуэтки — специальность всех ремесленников с улицы Бамбино. Ну и что же? Да то, что изобильные многолетние коллекции фигурок святого младенца превратили устройство ясель в такое сложное сооружение, в котором соседствуют в тесной связи и прошлое семьи и ее настоящее. Это стратегия, да еще полная семейных тайн.

Иисус, купленый в этом году, только один был достоин самого заметного места, между быком и ослом, а все остальные Иисусы, оставшиеся от прежних рождественских праздников, обычно стояли под бумагой землистого цвета или зеленой, как мох. Это варьировалось в течение лет. Старые Иисусы служили как бы пьедесталом всему сооружению, а место, им уготованное, являлось признанием тех или иных заслуг, например: хорош был год или нет? Маленький Иисус из сахара, покровитель, помогающий найти работу, нес на себе небольшую охапку соломы, или кустик, или ангелочка, в общем почти ничего. Его ничем не обременяли. А вот Иисусы мрачных лет, полных горечи, гнева, голода, бессонных ночей, крушения надежд, эти Иисусы, увы, каждое следующее рождество тащили на себе все ясельное сооружение.

Альфио недоумевал. Ничего уж с ней не поделаешь, с этой Агатой. Нью-йоркский пейзаж не для нее, на этом фоне она так необычна. Ей нужно ее прошлое, ее привычки, ее наречие не меньше, чем раковина улитке. Все это с ней неразлучно. Ни за что в мире она не откажется от привычного. Пора привыкать к другой еде. А зачем? Надо бы изменить прическу. Но почему? Этого она не могла понять. Только Кармине ее поддерживал. Он восхищался ее жизненной силой, ее искренней прямотой. Все эмигранты, с которыми он сближался, да и его отец, хитрили, обманывали себя и других, покупали себе модные галстуки, пиджаки. Меняли свой акцент, подделывали свою походку. Словом, жульничали, мошенничали, фальшивили в любом движении. Лишь бы походить на американцев! Но Агата не хотела хитрить. Она продолжала низко на затылке носить свой шиньон, сделанный из косы, как это принято у деревенских женщин. Толстые чулки она предпочитала тонким, любила готовить острые кушанья с соусом из томатов. Всякая подделка ею отрицалась полностью да и с возмущением. Но какая же это была работница! В итальянской бакалейной лавке она трудилась до потери сил. Клиенты покупали только у нее, очень к ней привязались, никто другой не имел такого успеха.

Но Агату успех не портил. Она фыркала над своими удачами, так же как фыркала и над Нью-Йорком, не пытаясь размышлять но этому поводу. Она недоверчиво приглядывалась к своему успеху, как бы трогала его на ощупь осторожной лапкой, вроде кошки, которая не доверяет дождю. И это было Кармине по душе. Ее осторожность, ее недоверчивость нравились ему. «Это моя тетя», — говорил он, знакомя ее с людьми и забавляясь их растерянным видом: «Его тетя? Эта девочка?..»

Он повторял:

— Да. Моя тетя. Не правда ли, удивительная? — И он любовался ею и берег ее в сердце, как нечто самое истинное. Он мог бы и полюбить ее. Глубоко и сильно. Но работа ограждала его от этого. Нелегко было пробить себе дорогу в нью-йоркских джунглях. Это отнимало все его силы и надежно укрывало от подобных опасностей. Вызвать этим драму в семье? Зачем? Поэтому он не допустил ни околдовать себя, ни переполниться растущей нежностью. Успех — вот чего ему необходимо было добиться!