болезненная, чтобы возражать. Все, что меня волновало, это получить облегчение. Все, чего я хотела, это чтобы меня довели до предела.
Он затянул ремень. Кожа впилась в кожу, и он склонился надо мной, прикоснувшись губами к моей щеке.
— Я заставлю тебя кончить. Но сначала я хочу, чтобы ты лежала здесь и думала обо всех тех случаях, когда ты бросала мне вызов, боролась со мной, не уважала меня, — процедил он, стиснув зубы, — а потом я хочу, чтобы ты решила, действительно ли это того стоило.
Нет. Нет. Нет.
— Святой, что ты делаешь?
Я потянула за путы, и он выпрямился, в его глазах блеснул злой умысел.
— Я должен был связать тебе руки и убедиться, что ты не закончишь сама. — Он хитро ухмыльнулся. — Веди себя хорошо, пока меня нет.
— Святой, пожалуйста.
Он натянул штаны и подмигнул мне, прежде чем выйти и закрыть за собой дверь. Я звала его, выкрикивала его имя, но он игнорировал меня, словно я была никем. Я извивалась, выгибала бедра, отчаянно желая освободиться. Но я не могла. Мое тело нуждалось в большем, гораздо большем, чем просто шелковая простыня.
Измученная и уставшая, каждый напряженный мускул готов был вот-вот затрещать и сломаться, я зарылась лицом в матрас. Я пообещала себе, что больше не буду плакать. Я поклялась никогда не позволять себе больше плакать, но не могла остановиться. Боль была слишком сильной… и я заплакала.
20
СВЯТОЙ
Я налил себе бокал бурбона и щелкнул пальцами, чтобы кто-то из команды убрал испачканный помадой коктейльный бокал Анете. После этого утра я был на сто десять процентов уверен, что Марио никогда не допустит ошибки, если Анете или кто-то другой, если на то пошло, будет сопровождать его на одну из наших встреч без моего разрешения. Я не просто высказал ему все, что думаю, но и напомнил, как важна осторожность в делах. Без моей щедрой зарплаты каждый месяц у Марио не было бы даже ведра, чтобы помочиться.
Анете не стоило называть осложнением, но то, как вела себя Мила, делая полный разворот и целуя меня, словно я был воздухом, в котором она нуждалась, вот это было осложнением. И я не мог себе этого позволить.
Я чувствовал вкус отчаяния на ее языке, ощущал желание на ее разгоряченных губах. В течение пяти секунд оно стало достаточно сильным, чтобы свести меня с ума, а мой член готов был вырваться из чертовых штанов. Мне потребовались последние крохи самоконтроля, чтобы не трахнуть ее прямо там и тогда, на глазах у Марио и его шлюхи-дочки. И именно это выводило меня из себя… то, что поцелуй Милы, ее маленький акт ревности, оказался достаточно сильным, чтобы заставить меня потерять контроль над собой на глазах у других. И за это ей нужно было преподать урок. Она должна была понять, что если она хоть раз посмотрит на меня так, что мне захочется потерять контроль, то ей придется нести ответственность за последствия. Для мужчины потеря контроля означала слабость. Для Руссо слабость означала поражение. Особенно сейчас, когда я был так близок к тому, чтобы получить желаемое.
Я проглотил полный рот бурбона и почувствовал себя далеко не сытым. Несмотря на то, что я только что кончил в горло Милы, мой член все еще пульсировал от желания почувствовать, как ее стены смыкаются вокруг меня. А осознание того, что она находится в моей спальне, связанная и жаждущая меня, сводило меня с ума. Даже укус алкоголя не мог успокоить бурлящую кровь в моих венах.
Она пыталась вести себя невинно и ванильно, но я видел тьму в ее глазах. Я видел, что ей нужно отпустить себя и поддаться порочности наших самых первобытных инстинктов. Мы все были животными, рожденными и выведенными для того, чтобы трахаться. Стремление к удовольствию было самым мощным биологическим стимулом в мире. Оно манипулировало нами, контролировало нас, диктовало каждое наше решение. Но как только вы вкусили плотские удовольствия, освободившись от ограничений, наложенных обществом на такое естественное занятие, как трах, пути назад уже не было. Мила боролась с этим, но ее тело приняло это, именно поэтому я подтолкнул ее к краю и удержал на карнизе. Теперь от нее зависело, сделает ли она этот последний рывок.
— Как прошла встреча с Марио?
Я повернулся к Елене, которая устроилась на одном из вращающихся стульев у бара.
— Хорошо.
— У него достаточно времени, чтобы все подготовить?
Я пожал плечами.
— Да. — Я отвечал просто, надеясь, что Елена не станет продолжать разговор.
— Ты сказал Миле?
Черт побери.
— О чем?
— О том, что будет дальше.
Я проглотил последний глоток своего напитка и поставил пустой стакан на стойку.
— Пока нет.
— Марчелло, ты должен ей сказать.
— Обязательно.
— Когда?
— Скоро.
Елена поднялась со своего места, когда я попытался уйти, и двинулась, чтобы встать на моем пути.
— Ей нужно время, чтобы подготовиться к тому, что произойдет.
Я сжал челюсть.
— Я знаю это.
— Тогда тебе лучше сказать ей об этом как можно раньше, чем позже. Она и так уже достаточно натерпелась. Самое меньшее, что ты можешь сделать, это избавить ее от элемента неожиданности.
Я сузил глаза и наклонил голову, с удивлением изучая Елену.
— Ты полюбила ее, не так ли?
— У нее доброе сердце. И тот факт, что она до сих пор не развалилась на части после всего, через что ты ее протащил, говорит о ней многое.
— Ты ведешь себя так, будто я протащил ее через ад.
— А разве нет?
— Думаю, в сложившихся обстоятельствах я был более чем снисходителен к ней. Эта женщина только и делает, что не уважает меня, бросая мне вызов при каждом удобном случае.
Елена скрестила руки и нахмурила брови.
— Так вот почему я слышала ее крики из твоей спальни? Потому что ты был снисходителен?
— Полегче, Елена, — прорычал я. — У меня есть сторона, которую ты еще не видела, и я бы хотел, чтобы так оно и оставалось. — Мои слова отозвались огненными кинжалами предупреждения, и напряжение сжало мои лопатки.
Елена пристально смотрела на меня с жеманным выражением лица. Как далеко я позволю Елене зайти? Как далеко я позволю ей зайти, чтобы бросить мне вызов, прежде чем я наконец поставлю ее на место? Я любил и уважал ее. Большую часть своей жизни она была мне ближе всего к матери. Но в наших отношениях существовала