Обед в доме ван дер Веерена был целым событием которое едва ли видел когда-нибудь Гертруденберг. На нем не было того шума и суматохи, которыми обыкновенно отличаются голландские свадьбы: на нем лежала тень обстоятельств и моей власти. Никто не знал, что ее дни, может быть, уже сочтены.
В этот вечер я видел мадемуазель де Бреголль, в первый раз после такого долгого промежутка. Я удивлялся, почему все эти дни ее не было около ее двоюродной сестры-невесты. Оказалось, что ее мать была серьезно больна. Я изумился, увидев ее теперь: с виду она была так непохожа на прежнюю самое себя.
На ней было длинное бархатное платье красного, как кровь, цвета, которое прекрасно облегало ее статную фигуру и подчеркивало белизну кожи. Никогда я еще не видел ее такой красивой. Пожалуй, она была гораздо красивее, чем моя жена. Прежде столь гордая и вместе с тем покорная, теперь она блистала радостью и вся искрилась, как молодое вино. Я едва верил своим глазам.
Это меня обрадовало. Раза два у меня появлялась мысль, что мой брак излечит меня от всякого тщеславия, но напрасно. В начале вечера нам неудобно было поговорить с ней: обед, как я сказал, отличался большой пышностью, и на нем присутствовали все мои офицеры и все сановники города. Но потом, когда я остался один и стоял, прислонившись к камину, она подошла ко мне и сказала:
– Я еще не поздравила вас, дон Хаим. Я не могла быть в церкви: моя мать очень больна, и мне нельзя было ее оставить. Но, несмотря на то, что я приехала поздно, поверьте, что мои поздравления от этого не утратили ни искренности, ни теплоты.
Я поблагодарил ее и сказал:
– Надеюсь, что теперь мы будем встречаться с вами чаще, донна Марион. Я давно уже не видел вас. Надеюсь, что вы будете довольны мной.
Некоторые ее родственники были внесены в список.
– Будете довольны – это не совсем так. Вы превзошли самого себя. Как только вы прибыли, сейчас же спасли от костра двух бедных женщин, а теперь спасаете лучших из лучших горожан. Но на этот раз вы соблаговолили принять и награду. А эта награда стоит вас.
– Я что-то не замечал, чтобы кто-нибудь раньше предлагал мне награду, – с улыбкой ответил я.
Это был неудачный ответ, и я сообразил это, как только слова сорвались у меня с языка. Но все эти дни я был сам не свой.
– Нам нечего дать вам в награду, дон Хаим, и мы можем только благодарить вас, но нашей благодарности вы все равно не принимаете, – отвечала она также с улыбкой, в которой мне почудилось что-то высокомерное. – Кроме того, все было сделано, как вы сами сказали, только ради справедливости. Но нечего стыдиться, если на этот раз вы потребовали и получили больше. Одна справедливость – это слишком сухо. А ваш приз – верх красоты.
Она с улыбкой поклонилась мне и отошла. Через минуту она весело смеялась с доном Рюнцем.
Едва ли сама донна Изабелла могла бы обойтись со мной так пренебрежительно. И это обращение кольнуло меня тем сильнее, что у нее были основания для ехидства. Но как она могла узнать об этом? Неужели ей сказала об этом сама донна Изабелла? Может быть, она заметила, что не все идет хорошо между мной и моей женой? Изабелла играла свою роль с изумительным искусством, да и я умел, когда нужно, скрывать свои истинные чувства. Откуда же она могла знать, если только она действительно знала?
Впрочем, не стоит думать об этом. Я тяжело вздохнул и пошел дальше. Ее громкий смех еще звенел в моих ушах.
Всему на свете бывает конец. Кончилось и наше свадебное торжество. В положенное время новобрачную привезли в ее новые апартаменты в городском доме. Здесь для нее на скорую руку было приготовлено несколько комнат, рядом с моими.
Когда все ушли, я долго стоял у окна и глядел на площадь, на мокрой мостовой которой отражались последние огоньки из окон. Я думал, впрочем, думать было не о чем.
Наконец я отвернулся от окна и отправился к моей жене только из вежливости, чтобы осведомиться, как она себя чувствует, и пожелать ей спокойной ночи.
Я подошел к ее двери и постучал.
– Войдите, – сказала она громко.
На пороге я остановился. Я поставил в эту комнату все самое драгоценное, что у меня было. Да и где же мне было поставить все это, как не в комнате моей жены? Драгоценностей, впрочем, было немного: красивое венецианское зеркало, несколько дорогих ковров, которые когда-то были во дворце королей в Альгамбре, один или два золотых подсвечника работы Бенвенуто Челлини, купленные моим отцом при разграблении Рима. Остальные вещи были таковы, что могли бы находиться и в палатке офицера, не затрудняя его сборы в случае внезапного похода. В общем все было бедновато для женщины, выросшей в такой роскоши, как она.
Но в этой высокой готической комнате, потолок которой терялся во мраке, все это казалось грудой сокровищ, а она стоявшая посреди них, заколдованной принцессой. Она переменила одежды и надела широкое платье из синего бархата – ее любимый цвет, переливавший серебром, когда на него попадал свет. Вокруг шеи шла меховая опушка, отчего шея казалась еще белее. Слабый румянец играл на ее щеках.
Я поклонился и сказал:
– Надеюсь, что я не побеспокоил вас, донна Изабелла. Я пришел только поздравить вас с новосельем и спросить, не желаете ли вы чего-нибудь?
– Ничего, дон Хаим. Я хочу только исполнить свои обязанности.
– У вас нет здесь обязанностей, донна Изабелла. Вы здесь хозяйка так же, как были в доме вашего отца.
– Нет, здесь другое. Это ваш дом – и я не должна этого забывать. Я ваша жена и привязана к вам так крепко, как только могут это сделать законы Божеские и человеческие. Вы исполнили свою часть нашего договора. Я не замедлю исполнить свою.
Пока она говорила это, ее широкое платье, оттого ли, что она сделала резкое движение, или от собственной тяжести, наполовину спустилось с плеч. Она подхватила было его рукой, но потом вдруг сразу опустила, и тяжелый бархат медленно сполз на пол. Одежда из мягкого шелка, которая оказалась под этим платьем, скорее очерчивала, чем скрывала ее формы.
Кровь бросилась мне в голову. На колеблющихся складках ее одежды причудливо играли блики света от лампы с цветным абажуром, свешивавшейся с потолка. Как-то странно светились ее обнаженные шея и руки.
Я чувствовал, что не в силах отказаться от того, что мне предлагали. Я понимал, что отказаться от нее теперь было бы самым жестоким оскорблением женской гордости, а это никогда не забывается. К тому же я любил ее. Бог свидетель, что я больше думал о ней, чем о себе. Я думал… о разных глупостях, которые не стоит здесь записывать. Я понимаю теперь, что тогда я должен был бы быть тверд и относительно нее, и относительно себя самого. Но тогда сила воли изменила мне. Женщина, которую я любил, была передо мной, и теплота, исходившая от нее, наполнила все мои чувства. Я не мог рассуждать в ту минуту. Я не был готов к этому, я был безоружен против этого.