Первым из наиболее ярких и запомнившихся вечеров этого рода, воспоминания о котором можно и сейчас еще услышать, был вечер 27 февраля 1910 года — «Избрание короля поэтов». По городу была расклеена афиша, сообщавшая цели и порядок проведения вечера:
«Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэтов. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.
Всех поэтов, желающих принять участие в великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля…
Порядок вечера: 1) Вступительное слово учредителей трибунала. 2) Избрание из публики председателя и выборной комиссии. 3) Чтение стихов всех конкурирующих поэтов. 4) Баллотировка и избрание короля и кандидата. 5) Чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата».
Председательствовали профессор П. С. Коган и известный клоун-дрессировщик Владимир Дуров, называвший себя «королем клоунов».
Присутствовавший на вечере поэт Сергей Спасский описал его в своих воспоминаниях:
«Зал был набит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Теснились выступающие, стояла не поместившаяся в проходе молодежь. Читающим смотрели прямо в рот. Маяковский выдавался над толпой. Он читал „Революцию“, едва имея возможность взмахнуть руками. Он заставил себя слушать, перекрыв разговоры и шум… Но „королем“ оказался не он.
Северянин приехал к концу программы… Стоял в артистической, негнущийся и „отдельный“.
— Я написал сегодня рондо, — процедил он сквозь зубы вертевшейся около поклоннице.
Прошел на эстраду, спел старые стихи из „Кубка“ (своего сборника „Громокипящий кубок“, 1913 г. — В. М.). Выполнив договор, уехал.
Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.
— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.
Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский. „Король шутов“, как назвал себя Дуров, объявил имя „короля поэтов“. Третьим был Василий Каменский».
«Часть аудитории, желавшая видеть на престоле г. Маяковского, — писал в отчете о вечере еженедельник „Рампа и жизнь“, — еще долго после избрания Северянина продолжала шуметь и нехорошо выражаться по адресу нового короля и его верноподданных».
«Футуристы, — продолжает Спасский, — объявили выборы недействительными. Через несколько дней Северянин выпустил сборник, на обложке которого стоял его новый титул. А футуристы устроили вечер под лозунгом „долой всяких королей“».
«Избрание короля поэтов» открыло собой длинную серию поэтических вечеров в Большой аудитории Политехнического музея, на которых поэты и публика вступали в прямой диалог; приговоры — поддержка, одобрение или неприятие — выносились тут же. Может быть, никогда еще поэты не стояли так близко к своему читателю и не ощущали его так отчетливо.
Вечера носили общее название «Вечеров новой поэзии», хотя некоторые из них имели и свои названия: «Смотр поэтических школ», «Вечер поэтесс», «Чистка поэтов» и т. д. Для всех этих вечеров была характерна общая заинтересованность и откровенная реакция публики, на них бушевали страсти, возникали скандалы, но, несмотря на анекдотичность некоторых эпизодов, за ними всегда чувствовалась высокая поэтическая атмосфера этих вечеров.
Присутствовавшие бурно выражали свое отношение к содержанию стихотворений. Голый эпатаж футуристов не принимался. A. M. Арго вспоминает: «Что касается Бурлюка, он в течение многих вечеров, приставляя к глазу лорнет (у него была ассимиляция зрения), читал стихотворение, которое начиналось:
Мне нравится беременный мужчина…Как он хорош у памятника Пушкина,Одетый в серую тужуркуИ ковыряет пальцем штукатурку.
Чем кончалось это стихотворение — неизвестно, потому что автору по причине бушевания аудитории дочитать опус никогда не удавалось, и что случилось с беременным мужчиной возле памятника Пушкину, так и неизвестно до сих пор».
В. Казин рассказывал, как выступал Ф. С. Шкулев — поэт-суриковец, один из зачинателей пролетарской поэзии. Он вышел на сцену, начал читать свое популярнейшее стихотворение «Мы — кузнецы», и весь зал тут же подхватил: «и дух наш молод», так и читали до конца вместе — поэт и зал.
Несколько литературных вечеров первых послереволюционных лет стали поистине легендарными, и среди них — прошедшая в январе 1922 года «чистка поэтов». Официально вечер назывался «Маяковский чистит поэтов». На него приглашались «поэты, поэтессы и поэтессенки», причем, заявляли устроители, тех, кто не явится, будут «чистить» заочно. Это была акция, на которую собралась «вся литературная Москва».
«В вечер „чистки“, — рассказывает в своих воспоминаниях журналист Э. Миндлин, — задолго до начала в Большой аудитории музея народу набилось, пожалуй, больше чем когда бы то ни было. Стояли у стен, в проходах, сидели на ступеньках амфитеатра, на полу перед эстрадой и даже на эстраде, подобрав под себя ноги… Публике было предложено принять непосредственное участие в „чистке“ поэтов: решать вопрос о праве того или иного поэта писать стихи предстояло простым поднятием рук. Таким образом, публика, набившая зал до отказа, сплошь состояла из судей… „Чистка“ еще не началась, трибуна еще пуста, но в публике страсти уже кипят. Споры, а то и откровенная перебранка одновременно возникают в разных концах зала. Среди молодых возбужденных лиц, среди красноармейских шлемов, курток мехом наружу, кожанок и шинелей — бобровые воротники небезызвестных в Москве бородачей. Тут и там — возмущенные лица почтенных литераторов и артистов, пришедших посмотреть, „до чего может дойти глумление над поэзией“…»
Начинается «чистка» по алфавиту фамилий. Маяковский разбирает стихи «не явившейся» Анны Ахматовой, приговор: запретить на три года писать стихи, «пока не исправится».
«Покончив с Ахматовой, — продолжает Миндлин, — Маяковский перешел к юным и совершенно никому не ведомым поэтам, добровольно явившимся на „чистку“. Они сидели рядком на скамье, вставали один за другим, читали стихи, как правило плохие, и, очень довольные, улыбались даже тогда, когда Маяковский несколькими острыми словами буквально уничтожал их и запрещал писать. Некоторых присуждали к трехлетнему воздержанию от стихописательства, давая время на исправление. Публика потешалась, шумела, голосовала. Вообще трудно представить себе что-нибудь веселее этой „чистки“ поэтов и поэтессенок. Впрочем, поэтессенок я что-то не помню. Выступали почти исключительно юнцы мужского пола. Только один из них, в светлых кудрях по плечи, с тонким женским голоском, так смутил публику, что из зала спросили:
— Вы мальчик или девочка?
— Мальчик, — ответил златокудрый поэт.
Ему единогласно запретили писать. Навсегда».
Миндлин приводит еще несколько эпизодов. Очень эффектным было выступление группы ничевоков, в которую в то время входил художник и поэт, впоследствии ставший крупнейшим исследователем-москвоведом Борис Сергеевич Земенков:
«И вдруг из-за кулис на эстраду вышли три резко дисгармонирующие с окружающей обстановкой фигуры поэтов-ничевоков. Все в высоких крахмальных воротничках, с белыми накрахмаленными манишками, в элегантных черных костюмах, лаковых башмаках, у всех волосы сверкают бриллиантином. На груди выступавшего впереди ничевока поверх манишки красный платок, заткнутый за крахмальный воротничок. В зале поднялся вой. Однако по мере того как ничевок с красным платком на груди читал манифест ничевоков, вой и шум в зале стихали. Как ни потешны были эти три ничевока, кое-что в их манифесте понравилось публике. Одобрительно приняли заявление, что Становище ничевоков отрицает за Маяковским право „чистить“ поэтов. По когда ничевоки предложили, чтобы Маяковский отправился к Пампушке на Твербул (то есть к памятнику Пушкину на Тверской бульвар) чистить сапоги всем желающим, вой и шум снова усилились. Враждующие между собой части публики объединились против ничевоков. Одна часть была возмущена выступлением ничевоков против Маяковского, другая тем, что ничевоки посмели назвать памятник Пушкина „Пампушкой“».
Иной характер носили «Вечера новой поэзии», на которых председательствовал В. Я. Брюсов. Он любил поэзию как явление и признавал законность существования в ней разных направлений, поэтому не позволял себе никаких оскорбительных оценок. «Своим спокойствием мэтра, — замечает литератор-современник, — он придавал какой-то вес забавам и почти хулиганству на эстраде». Брюсов считал, что новая поэзия, прежде чем обрести свой стиль, должна пройти путь проб и поисков, ошибок и достижений.