начисто все унесло. Только пустые углы и остались, точно все языком повылизало.
Староста мигнул Шимону Яворке, но Шимон увернулся от его взгляда и с презрительным видом уставился в стену.
Господский кучер шмыгнул из сеней и в два счета воротился с подсвечниками.
— Это в твою юбку они были завернуты? — ехидно поддел тетку староста, выслуживаясь перед жандармами.
— А в чью же? Ясно, в мою! Я ее у вас не украла, староста. Только с каким же бесом вы спутались? Кто приказал вам вынюхивать? Думаете, что я буду таиться, из-за вас буду врать? — Диковатое, острое выражение глаз сменилось мрачным и тяжелой тучей затянуло лицо. — Вам легко, староста, вам небось ни половодье, ни война убытку не сделали. А ежели вам только этих подсвечников не хватает, — улыбнулась она сквозь густеющий мрак во взгляде, — то плохи ваши дела.
Жандарм обратился по-венгерски к старосте. Что-то спрашивал о Порубячихе.
— Э-э, не бойся собаки брехливой, а бойся молчаливой, — махнул рукой староста. — Пошли дальше. — И он, плутовато подмигнув, указал на дверь.
Мы с Каткой вскочили на лавку и в кухонное окно следили, как они пересекли улицу и вышли на дорогу.
Ондруш тем временем мельтешил у окна своей передней горницы. Беспокойно переминался с ноги на ногу и кулаком потирал ладонь.
Тетка Ондрушиха, наблюдая за ним издали, спросила:
— Что это ты толчешься у окон? Никак, пляшешь от радости, что у тебя ничего не забрали? Знать бы только, за сколько нынче ты опять продал душу дьяволу, ведь добра от тебя не дождешься!
Почти не поворачивая головы, он скосил глаза в сторону жены и заворчал под нос:
— Возьмешь в воскресенье из сундука пару грошей. В костел священнику пожертвуем.
— Что это ты опять выкинул, какой грех с души смываешь?
Он погрозил жене пальцем и отскочил от окна.
И мы с Каткой слезли с лавки и занялись куклами. Но веселья как не бывало. Мысли наши разлетелись, словно стая вспугнутых птиц.
Тетка Порубячиха привалилась к столу, где лежала пустая квашня и рядом на доске вынутое тесто. Ей даже не так жаль было сковороды, как подсвечников. Забрали у нее последнюю память от дедушки с бабушкой! Глядя на подсвечники, она всегда вспоминала бабушкины дрожащие руки, державшие огонек, которым она теплила свечи. Теперь вместе с подсвечниками как бы отобрали и руки бабушки, охранявшие дом. Все поглотило чудище войны. Все — людей, вещи, самые священные мысли.
— Погодите, — пригорюнившись у стола, грозилась тетка, — дорого вам обойдутся Порубячихины подсвечники…
Как же она их берегла, как трепетно брала их в руки только по большим праздникам или в грозу! Сколько молилась над ними, чтобы муж воротился с войны невредимым. Вдруг припомнилось ей, как однажды весной спасли они ее от грозовой молнии. С утра вдруг разразилась буря. Так и колошматило со всех сторон вокруг дома. Она зажгла свечи в обоих подсвечниках, и только занялся огонек — ударила молния. Ударила в ту огромную липу у ручья. Она свято верила: не будь подсвечников, молния ударила бы в дом. И такую защитницу ото всех напастей у нее отобрали!
— Чтоб вам ни дна ни покрышки! Чтоб вас в лесу разорвали дикие звери!
Подымаясь от стола, она кляла их на чем свет стоит. Из-под платка у нее выбились прядки волос. По лицу блуждали мрачные тени, губы тряслись. Глаза снова вспыхнули острым, диковатым огнем.
Тут ни с того ни с сего примерещился мне золотистый чуб Милана, его синие глаза, в которых словно цвели васильки. Зазвучал его голос и смех. Будто вдруг зазвенели чистые-чистые колокольцы и бубенчики. Это звенело и пело невинное детство, юность, пробудившиеся мечты Милана Осадского и несбывшиеся — Матько Феранца, те, что жили в улыбке моей куклы и в нежных ласковых руках Каткиной. Детство и мечты — птицы, взлетающие под самое небо.
— Дорого обойдутся вам Порубячихины подсвечники!
Тетка без умолку твердила эти слова, и они, словно молнии, помимо ее воли, косили наземь вспорхнувших птиц нашего детства. Растаяли чистые звуки бубенцов, рассеялся напевный звон колокольчиков. Под студеным небом плыли облака, точно нескончаемый табун диких гусей.
Одно только утешало изболевшее сердце Порубячихи — мысль о Дубраве, той самой деревушке, что, словно гнездо, приткнулась в горах. Память о веселых женщинах и сильных мужчинах этого селения давала ей силы. Ненависть к нашей тихой деревне так и не угасла в ней, напротив, с каждой новой бедой становилась сильнее. Что бы ни приключилось худого, она про себя всегда винила наших односельчан, невозмутимых, казалось ей, как стоячее болото. Вот и теперь, когда отобрали у нее подсвечники и сковороду на пушки, Порубячиха мысленно днем и ночью уносилась высоко в горы, в родную Дубраву.
Она как раз думала о Дубраве, когда кто-то постучался к ней в кухонное окно.
Порубячиха всмотрелась и видит: на белом лужку, что тянется от ручья, стоят женщины. Она глядит им в лицо, глядит на их платья. Яркие цветастые кофты и юбки, кацавейки с черной опушкой, с разрезами, отороченными черной кожей, высокие капцы из грубого сукна с подковками на каблуках. Она так старается рассмотреть их глаза! Женщины все белоликие, а щеки пунцовые, обожженные ветром.
— Дубровчанки! — кричит она вдруг и, с силой дернув, отворяет примерзшее окно.
Под окном стоит в розовой косынке ее младшая сестра, рукой еще опираясь об оконницу: она только что стучала в окно пальцем.
— А мы за тобой. В сельскую управу идем. Собачья жизнь настала, пускай писарь за нас похлопочет. Одевайся, вместе пойдем.
— И в Дубраве тоже? — простодушно спрашивает Порубячиха.
— Да ведь и Дубрава не на том свете, — сердито отвечает сестра. — Как липку нас обобрали, все подчистую отняли. Колокол — и то помешал им. Только маленький оставили, его и не слыхать вовсе, когда звонит.
— И здесь то же самое, — кивает Порубячиха, — у меня даже бабушкины подсвечники отобрали.
У Порубячихи кровь к лицу прилила, она покраснела и отрывисто вздохнула. Затворив окно и накинув на себя платок, выбежала на лужок к женщинам. Только оказавшись среди них, она заметила,