Читать интересную книгу Памяти Каталонии. Эссе (сборник) - Джордж Оруэлл

Вечером, идя по Рамблас, я под влиянием мгновенного импульса зашел в кафе «Мокка», которое по-прежнему удерживали гражданские гвардейцы. Я обратился к одному из двух парней, сидевших у стойки с винтовками за плечами, спросив, знает ли он, кто из его товарищей дежурил здесь во время майских боев. Они этого не знали и с обычной испанской рассеянностью заявили, что не представляют, как это можно выяснить. Я им сказал, что мой друг Хорхе Копп сидит в тюрьме и, возможно, пойдет под суд из-за этих самых событий. Гвардейцы, которые дежурили здесь в мае, знают, что он остановил схватку и спас их жизни. Им надо пойти и заявить об этом. Один из гвардейцев был туповатый увалень, он все время крутил головой, пытаясь расслышать мой голос в шуме уличного движения. Но другой заметно от него отличался. Он сказал, что слышал о поступке Коппа от своих товарищей. Копп – buen chico (хороший парень). Но даже слыша его слова, я понимал, что и в этом нет смысла. Если Коппа будут судить, то, как на всех подобных процессах, привлекут фальшивые свидетельства. А если его расстреляют, что, боюсь, вполне вероятно, эпитафией ему будет buen chico – слова, сказанные бедным гвардейцем – частью грязной системы, который все же остался человеком, способным понять благородство противника.

Мы вели странное, сумасшедшее существование. Ночью – преступники, а днем – преуспевающие английские туристы – во всяком случае, такими мы себя изображали. Даже после ночи под открытым небом бритье, баня и начищенная обувь делают с человеком чудеса. Теперь самым безопасным было выглядеть как буржуа. Мы слонялись по самым фешенебельным улицам города, где нас не знали в лицо, посещали дорогие рестораны, а с официантами вели себя как типичные англичане. Впервые в жизни я стал писать на стенах. «Visca P. O. U.M.!» – выцарапывал я огромными буквами на стенах коридоров дорогих ресторанов. Впрочем, существуя, по сути, в подполье, я не чувствовал себя в опасности. Вся ситуация казалась слишком абсурдной. Во мне жила неистребимая английская уверенность, что тебя не могут арестовать, если ты не нарушил закон. Но во время политической заварухи это опасная уверенность. На Макнейра был выписан ордер на арест, и существовала вероятность, что и все остальные на заметке. Аресты, облавы, обыски – все это продолжалось, и практически все наши знакомые, кроме тех, что оставались на фронте, уже сидели к этому времени в тюрьме. Полиция даже обыскивала французские суда, периодически вывозившие беженцев, и арестовывала тех, кого подозревала в троцкизме.

Спасибо английскому консулу, он достаточно потрудился в течение этой недели, и паспорта наши были готовы. Теперь надо было уехать отсюда, и как можно скорее. Поезд на Портбоу отбывал по расписанию в половине восьмого, но мог спокойно отойти и в половине девятого. С женой мы договорились, что она закажет такси заранее, затем упакует вещи, оплатит счет, а из гостиницы выйдет в самый последний момент. Если она привлечет к себе повышенное внимание, служащие гостиницы непременно вызовут полицию. Я прибыл на станцию около семи, но поезд уже ушел – без десяти семь. Как бывает, машинист передумал и сменил время отправления. К счастью, нам удалось вовремя предупредить мою жену, и она осталась в гостинице еще на одну ночь. Следующий поезд отправлялся утром. Макнейр, Коттон и я пообедали в привокзальном ресторане. Путем осторожных расспросов мы выяснили, что хозяин ресторана член СНТ и настроен к нам дружески. Он предоставил нам номер с тремя кроватями и не сообщил о нас полиции. Впервые за пять ночей я спал без верхней одежды.

Утром жена успешно выскользнула из гостиницы. На этот раз поезд задержался на час. Я все это время писал длинное письмо в военное министерство, излагая случай с Коппом. Писал, что, вне всякого сомнения, его арестовали по ошибке, что он необходим на фронте и что очень многие люди могут подтвердить его полную невиновность, и так далее. Сомневаюсь, что кто-нибудь прочел это письмо, написанное на вырванных из блокнота страницах дрожащим почерком (мои пальцы были еще частично парализованы), да еще и на корявом испанском языке. Во всяком случае, ни это письмо, ни что другое эффекта не возымели. Сейчас, когда прошло уже шесть месяцев, Копп (если его еще не расстреляли) все еще находится в тюрьме без суда и следствия. В первое время мы получили от него два или три письма, тайком вынесенные из тюрьмы освободившимися заключенными и отправленные из Франции. Во всех описывалось одно и то же – темные грязные камеры, скудная еда, тяжелая болезнь в результате жутких условий содержания, никакого медицинского лечения. Похожие сообщения до меня доходили и из других источников – английских и французских. Позже он исчез в одной из «секретных тюрем», с которыми нельзя установить никакой контакт. Его судьба – это судьба десятков или сотен иностранцев и неизвестно скольких тысяч испанцев.

Наконец мы благополучно пересекли границу. Впервые в Испании я увидел поезд, где был вагон первого класса и вдобавок вагон-ресторан. Еще недавно в Каталонию ходили поезда, в которых разделений на классы не было. Два сыщика обходили поезд, записывая имена иностранцев, но, увидев нас в ресторане, решили, что мы респектабельные особы, которых лучше не трогать. Удивительно, как все изменилось. Всего шесть месяцев назад, когда у власти находились анархисты, почетно было выглядеть пролетарием. Тогда на пути из Перпиньяна в Церберес оказавшийся в моем купе французский коммерсант посоветовал: «Не стоит ехать в Испанию в таком виде. Снимите воротничок и галстук. С вас сорвут их в Барселоне». Он преувеличивал, но в его словах была частичная правда. На границе анархистский патруль не впустил в страну стильно одетого француза и его жену – думаю, на их взгляд, те выглядели слишком буржуазно. Теперь все было наоборот. Выглядеть буржуазно означало быть вне опасности. В паспортном контроле чиновник посмотрел в список ненадежных лиц, но благодаря медлительности полиции нас там не оказалось, не было даже Макнейра. Нас обыскали с головы до ног, но у нас не имелось при себе ничего недозволенного, кроме моего свидетельства об увольнении по состоянию здоровья. Но обыскивавшие меня карабинеры не знали, что 29-я дивизия состояла из ополченцев ПОУМ. Итак, мы миновали границу, и после шестимесячного отсутствия я снова стоял на французской земле. Из Испании я вывез два сувенира – флягу, обтянутую козьей кожей, и крошечную железную лампу, в которую арагонские крестьяне наливают оливковое масло. Почти такая же форма была у терракотовых ламп римлян две тысячи лет тому назад. Я подобрал ее в одной разрушенной хижине, и вот каким-то образом она оказалась в моем чемодане.

Как выяснилось, мы выехали как раз вовремя. Уже в первой же открытой нами газете сообщалось о неминуемом аресте Макнейра за шпионаж. Испанские власти несколько поторопились с этим сообщением. К счастью, троцкизм не принадлежит к преступлениям, подлежащим экстрадиции.

Интересно, какое самое естественное действие для человека, вернувшегося с войны и ступившего на мирную землю? Что касается меня, я первым делом бросился к табачному киоску и накупил столько сигар и сигарет, сколько смогли вместить мои карманы. Потом мы все пошли в буфет и выпили по чашке чая, это была первая чашка со свежим молоком за много месяцев. Прошло несколько дней, прежде чем я привык к мысли, что можно купить сигареты в любое время, когда захочешь. Мне каждый раз казалось, что на дверях закрытой табачной лавки будет висеть надпись: «No hay tabaco[63]».

Макнейр и Коттман поехали в Париж. Мы с женой сошли с поезда на первой же станции, в Баньюльсе, чувствуя, что нуждаемся в отдыхе. Когда там узнали, что мы прямиком из Барселоны, к нам отнеслись с холодком. Несколько раз мне задавали один и тот же вопрос: «Вы приехали из Испании? И на чьей стороне сражались? На стороне правительства? Вот как?» – и сразу отчуждение. Этот маленький городок был целиком за Франко, что объяснялось частыми наездами сюда фашиствующих испанских беженцев. Официант в кафе, испанец, сочувствующий франкистам, подавал мне аперитив с мрачным взглядом. В Перпиньяне было иначе, там все были убежденными республиканцами, но отдельные партийные фракции конфликтовали между собой почти как в Барселоне. Там было одно кафе, где слово «ПОУМ» сразу дарило тебе друзей и улыбки официантов.

В Баньюльсе, насколько я помню, мы провели три дня. В этом уютном рыбацком поселке, вдали от бомб, пулеметного огня, очередей и пропаганды, мы надеялись обрести отдохновение и покой. Но ничего не получалось. То, что мы видели и испытали в Испании, не отпускало нас, а, напротив, возвращалось и накатывалось с еще большей силой. Мы непрестанно думали, говорили, мечтали об Испании. За прошедшие месяцы мы не раз обещали себе, что, покинув Испанию, уедем куда-нибудь на побережье Средиземного моря, поживем в тишине, может, порыбачим. Но теперь, когда мы оказались здесь, нас ждали скука и разочарование. Было холодно, с моря дул пронизывающий ветер, море было серым и неспокойным. Волны гнали в гавань грязную пену, пробки и рыбьи потроха, опутывающие камни. Это похоже на безумие, но мы оба хотели снова оказаться в Испании. Хотя это никому не принесло бы пользы, только могло навредить, но мы жалели, что не остались в Барселоне и не пошли в тюрьму вместе с другими. Боюсь, мне не удалось вполне рассказать о том, чем стали эти месяцы в Испании для меня. Да, я воспроизвел некоторые события, но не сумел передать те чувства, какие они во мне вызывали. Все смешалось с пейзажами, запахами и звуками. Разве передашь на бумаге окопный дух; заполоняющие все рассветы в горах; резкий треск пуль; грохот и ослепительные вспышки бомб; чистый, холодный свет барселонского утра; топот ботинок во дворе казармы в декабре, когда народ еще верил в революцию; очереди за продуктами; красно-черные флаги; лица испанских ополченцев? Особенно лица ополченцев – людей, которых я знал на фронте и которые теперь разбросало бог знает куда, некоторые пали в бою, другие стали инвалидами или сидят в тюрьмах, но я от всей души надеюсь, что большинство из них живы и здоровы. Желаю им всем счастья! Надеюсь, они выиграют войну и прогонят из Испании всех иностранцев – немцев, русских и итальянцев. Эта война, в которой я сыграл столь незначительную роль, оставила мне по большей части невеселые воспоминания, и все же я не жалею, что участвовал в ней. Когда становишься свидетелем такой катастрофы – а чем бы ни закончилась испанская война, она все равно останется чудовищной катастрофой, не говоря уже об убийствах и физических страданиях людей, – в душе не обязательно воцаряются разочарование и цинизм. Удивительно, но военный опыт только усилил мою веру в порядочность людей. Надеюсь, что мой рассказ не слишком искажает события. Конечно, к такой теме нельзя отнестись беспристрастно. Трудно верить тому, что не видишь собственными глазами, и сознательно или бессознательно каждый пишет как сторонник своей партии. В случае если я не говорил этого раньше, скажу сейчас: учитывайте мою пристрастность, фактические ошибки и те искажения, которые приносит односторонний взгляд на вещи. Но применяйте тот же подход, читая любую другую книгу об этом периоде испанской войны.