Читать интересную книгу Памяти Каталонии. Эссе (сборник) - Джордж Оруэлл

И все же я успел, и, к моему удивлению, меня даже выслушали. Полковника я не видел, но его адъютант или секретарь, офицер очень маленького роста, в отлично подогнанной форме, с большими косящими глазами, вышел в приемную, чтобы меня выслушать. Я стал излагать ему свою проблему. Я здесь по поручению вышестоящего офицера. Майор Хорхе Копп, посланный на фронт с важным донесением, арестован по ошибке. Письмо к полковнику носит конфиденциальный характер, и его нужно срочно вызволять. Я служил под началом Коппа несколько месяцев, он достойнейший офицер, а этот арест досадная ошибка, полиция, должно быть, его с кем-то спутала и так далее. Я особенно напирал на срочность задания, понимая, что это мой главный козырь. Все дело портил мой чудовищный испанский, с которого я при необходимости переходил на французский. Еще хуже дело обстояло с голосом, который то и дело срывался, и тогда я издавал какие-то каркающие звуки. Больше всего я боялся, что голос пропадет совсем и коротышке надоест мучиться со мной. Интересно, понимал он, что случилось с моим голосом? Может, решил, что я пьян или моя совесть нечиста.

Однако он внимательно меня выслушал, постоянно кивал головой, как бы соглашаясь с моими словами. Да, похоже, тут действительно произошла ошибка. В этом деле следует разобраться. Mañana – тут я запротестовал. Только не mañana! Дело очень срочное. Коппу нужно возвращаться на фронт. Офицер снова согласился. И тут он задал вопрос, которого я боялся:

– Этот майор Копп – в каких частях он служил?

– В ополчении ПОУМ, – пришлось выдавить ужасные слова.

– ПОУМ!

Трудно передать ту смесь удивления и тревоги, какая прозвучала в его голосе. Нужно знать, на каком положении тогда была ПОУМ. Шпиономания достигла своего апогея, и, наверное, все добропорядочные республиканцы какое-то время верили, что ПОУМ – огромная шпионская организация, работающая на фашистов. Произнести название этой партии перед офицером Народной армии означало почти то же самое, что прийти в лондонский кавалерийский клуб вскоре после публикации «Красного Письма»[61] и признать себя коммунистом. Темные глаза офицера скользнули по моему лицу.

– Так вы говорите, что были с ним на фронте? Выходит, вы тоже служили в ополчении ПОУМ?

– Да.

Повернувшись, он юркнул в кабинет полковника. До меня доносились звуки оживленного разговора. «Все кончено», – подумал я. Письмо Коппа получить не удастся. Более того, после моего признания, что я тоже связан с ПОУМ, я не сомневался, что сейчас позвонят в полицию и меня арестуют – посадят под замок еще одного троцкиста. Однако, выйдя из кабинета, офицер надел фуражку и сдержанным кивком предложил мне следовать за ним. Путь наш лежал к начальнику полиции – довольно долгий путь, надо сказать: минут двадцать ходу. Офицер-коротышка четко маршировал впереди строевым шагом. За всю дорогу мы не обменялись ни единым словом. У дверей начальника полиции толклись гнуснейшие проходимцы – скорее всего, шпики, стукачи, словом, агенты всех мастей. Маленький офицер вошел в кабинет. Последовал долгий возбужденный разговор, иногда разраставшийся до яростных криков. Мне представлялись раздраженные жесты, подергивания плеч, удары кулаком по столу. Письмо явно не хотели отдавать. Наконец офицер вышел из кабинета с пылающими щеками и с большим казенным конвертом в руках. Письмо Коппа! Мы одержали маленькую победу, которая, как оказалось, ничего не решала. Письмо было доставлено вовремя, но командиры Коппа не смогли вытащить его из тюрьмы.

Офицер обещал передать письмо по назначению. «А как же Копп? – спросил я. – Нельзя ли его освободить из тюрьмы?» Офицер пожал плечами. Это уже другое дело. Откуда знать, за что его арестовали? Он может только обещать, что необходимое расследование проведут. Говорить больше было не о чем, пришла пора расстаться. Мы слегка кивнули друг другу, но тут случилась странная и трогательная вещь. Слегка поколебавшись, маленький офицер шагнул вперед и пожал мне руку.

Не знаю, смогу ли я передать, как глубоко тронул меня этот жест. Вроде бы обычное рукопожатие, но это не так. Надо знать обстановку того времени – гнетущую атмосферу подозрительности и ненависти, циркулирующие всюду слухи и откровенная ложь, плакаты, кричащие со стен, что я и мне подобные – фашистские шпионы. И не надо забывать, что мы стояли у кабинета начальника полиции, среди грязной шайки доносчиков и провокаторов, и кто-то из них мог знать, что меня ищет полиция. Все равно как если бы он пожал руку немцу во время мировой войны. Офицер, конечно, не думал, что я фашистский шпион, и все-таки это был достойный и храбрый поступок.

То, что я рассказываю, возможно, покажется мелочью, но это так типично для испанцев – проявлять вспышки великодушия в тяжелых обстоятельствах. От Испании у меня сохранились самые неприятные воспоминания – но точно не от испанцев. Помнится, я только два раза серьезно разозлился на испанца, но по прошествии времени думаю, что в обоих случаях виноват был сам. Без сомнения, они обладают великодушием и благородством – чертами, не очень свойственными XX веку. Это дает надежду, что в Испании даже фашизм примет относительно терпимую форму. Мало кто из испанцев обладает той дьявольской деловитостью и последовательностью, которая требуется в современном тоталитарном государстве. Своеобразной иллюстрацией к этому может быть обыск в комнате моей жены, имевший место за несколько дней до похода в тюрьму. Это было настолько любопытное мероприятие, что я жалею о своем отсутствии во время обыска, хотя это и к лучшему: я мог дать волю своему темпераменту.

Обыск начался в традиционном стиле ОГПУ или гестапо. Рано утром раздался стук в дверь, и в комнату вошли шесть человек. Они включили свет и заняли в номере определенные «стратегические» позиции, несомненно, заранее продуманные. Полицейские очень тщательно обыскали обе комнаты и примыкавшую к ним ванную. Простучали стены, перевернули коврики, изучили пол, прощупали шторы, заглядывали под ванну и батареи, вытащили вещи из ящиков и чемоданов и осмотрели на свету каждый предмет туалета. Они забрали все бумаги, даже содержимое корзины, а также все книги и пришли в дикий восторг, увидев у нас французский перевод «Майн Кампф» Гитлера. Мы были бы обречены, если бы они не нашли ничего другого. Но следующей была брошюра Сталина о «Мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», которая их немного успокоила. В одном ящике полицейские обнаружили несколько упаковок папиросной бумаги. Они разобрали упаковки и каждую бумагу осмотрели отдельно: вдруг там тайные записи? Полицейские работали почти два часа. И за все это время они ни разу не осматривали кровать. На кровати лежала жена. И можно было представить, что у нее под матрасом лежит, к примеру, с полдюжины автоматов, не говоря уже о целом архиве троцкистских документов под подушкой. Не думаю, что ОГПУ вело бы себя подобным образом. Нужно помнить, что почти вся полиция была под контролем коммунистов, и эти мужчины тоже могли быть членами компартии. Но они были еще и испанцами, которые не смели потревожить лежащую женщину. Они молча обошли ее постель, что сделало весь обыск бессмысленным.

В эту ночь Макнейр, Коттман и я спали в густой траве на краю заброшенной строительной площадки. Для этого времени года ночь была холодной, и все мы плохо спали. Я помню эти бесконечные часы блужданий по городу в ожидании, когда можно будет выпить кофе. Впервые за все время пребывания в Барселоне я зашел в собор – образец современной архитектуры и, на мой взгляд, одно из самых безобразных зданий в мире[62]. У него четыре зубчатых шпиля, по форме напоминающие винные бутылки. В отличие от большинства церквей Барселоны этот собор не пострадал во время революции – говорили, его пощадили из-за «художественной ценности». На мой взгляд, анархисты, не взорвав его, продемонстрировали дурной вкус, хотя и вывесили черно-красные флаги на его шпилях. Днем мы с женой отправились еще раз навестить Коппа. Мы больше не могли ничего для него сделать, абсолютно ничего, только попрощаться и оставить деньги нашим испанским друзьям, чтобы ему приносили еду и сигареты. Однако вскоре после того, как мы оставили Барселону, Коппа перевели в одиночную камеру, и стало нельзя передавать ему даже еду.

Вечером, идя по Рамблас, я под влиянием мгновенного импульса зашел в кафе «Мокка», которое по-прежнему удерживали гражданские гвардейцы. Я обратился к одному из двух парней, сидевших у стойки с винтовками за плечами, спросив, знает ли он, кто из его товарищей дежурил здесь во время майских боев. Они этого не знали и с обычной испанской рассеянностью заявили, что не представляют, как это можно выяснить. Я им сказал, что мой друг Хорхе Копп сидит в тюрьме и, возможно, пойдет под суд из-за этих самых событий. Гвардейцы, которые дежурили здесь в мае, знают, что он остановил схватку и спас их жизни. Им надо пойти и заявить об этом. Один из гвардейцев был туповатый увалень, он все время крутил головой, пытаясь расслышать мой голос в шуме уличного движения. Но другой заметно от него отличался. Он сказал, что слышал о поступке Коппа от своих товарищей. Копп – buen chico (хороший парень). Но даже слыша его слова, я понимал, что и в этом нет смысла. Если Коппа будут судить, то, как на всех подобных процессах, привлекут фальшивые свидетельства. А если его расстреляют, что, боюсь, вполне вероятно, эпитафией ему будет buen chico – слова, сказанные бедным гвардейцем – частью грязной системы, который все же остался человеком, способным понять благородство противника.