пока можно было глядеть...
На краю поляны остановились и, увидев вдали две белые фигуры возле вагончика, враз замахали все руками. Шмель рванул свою горластую гармонь, и лес поглотил и людей и гармонь.
А Галя с Настасьей все еще махали им: Галя — рукой, а Настасья — белой косынкой, потом упали друг дружке на грудь, обнялись стоя и в голос разревелись. Они и сами не знали, что это такое на них накатило: то ли вино, то ли сожаление о промелькнувшей весне...
А весновщики шли легким бесшумным шагом через притихший перед зарей лес и дивились старой зимней дороге: теперь по сторонам ее стояла вода, а на боровинах изредка голубели подснежники. День буднично угасал, на ходу они думали уже о своем вытаявшем поле, о доме, о том, как их там встретят. Шли быстро, и Шмель, застегнув гармонь, нес ее на спине, едва поспевая за всеми. Торопились, будто надо им было скорее оторваться от своей поляны, реки, чтобы никто их не увидел и не узнал, что они тут делали, как... Всегда было почти суеверной приметой держать свой промысел в секрете, чтобы не навлечь недоброго глаза. Эта поляна и этот лес были для них святым местом, и они должны были оставить все в чистом виде до будущей весны. Так делали еще старики: никогда не пили, не ругались и не дрались в лесу, а только работали. Никогда и Княжев не позволял выпивать на поляне, но Чекушин нынче спутал все. Поэтому пришлось сделать вид, что бригада все же выпивает с концом. Времена менялись, но старое на сплаве жило еще крепко, и весновщики, не сговариваясь, хранили обычаи отцов и дедов.
И Насте и Гале не хотелось идти в вагончик: там, сидя за столом, спал Чекушин. Ночь, проведенная у костра, и целый день в хлопотах сморили его, и он спал, забыв, где он и что с ним, чувствуя только тепло и облегчение.
Девчонки сиротливо сидели на крыльце барака, глядели на закат, на безмолвную поляну... Как-то пусто и одиноко им стало. Заглянули в барак, но и там все было покинуто, бездушно: матрасы на пружинных койках были завернуты, не висели портянки вокруг печки, пустые веревки опоясывали ее теплые бока. Комендант Сергей храпел на одной из коек прямо в сапогах и фуфайке.
Они забрали со стола чайник, кружки, две ложки и пошли в свой вагончик.
А бригада тем временем шагала уже самой глубиной леса, радуясь дороге и новой свободе. Затихали вечерние тока́, зоревые пересвисты птиц, и уже взблеивал над вырубкой справа бекас — первый предвестник ночи. Когда замирал печальный звук его крыльев, прослушивались в глубине леса ручьи, но уже покорные, обессилевшие. Растекались по всему лесу теплые благостно-умиротворенные сумерки. Владела бригадой легкость от выполненной работы, от своей нужности людям, на встречу с которыми она теперь шла из своего леса. Весновщики еще никак не могли отойти от привычного плеска воды, глухого удара бревен, ожидания заторов, дождей или снега... Все это еще стояло перед глазами, звучало в ушах, словно не хотело отпускать.
Мишка думал, как будет дома, как отдаст матери деньги, удивит ее и обрадует. А что дальше?.. Дело, ради которого шли, завершено, весновка закончена, но в душе ничего закончено не было. «Шаров — он, конечно, останется в колхозе... А потом перейдет совсем в сплавщики и будет работать до пенсии, — размышлял Мишка, глядя на широкую спину Витьки, маячившую впереди. — У него все просто: «Где родился — там и сгодился», — как говорит мать. И Мишка завидовал ему, тому, как просто от школьника он переходит прямо в мужики, и, видимо, нет в его душе никаких сомнений, метаний... Это была проторенная дорога, по ней шли всегда, многие. И Мишка недоумевал, почему самому ему не хочется идти этим путем, чего он ищет? И хорошо это или плохо?.. После разговора с Пеледовым становилось иногда все до предела ясно и просто, и было такое ощущение, что надо только разбежаться — и оторвешься от земли, полетишь. Но это в думах. А стоило вернуться к жизни, к будням в колхозе, которые его ожидали, — и все пропадало. Было какое-то обидное ощущение, словно у молодой птицы: крылья и сила есть, а взлететь не можешь. Что за цепи, что за груз держал невидимо? И почему об этом никто и нигде не говорит? Никто, кроме Пеледова... Вспомнился последний разговор с ним вчера вечером на крыльце барака, обида, с которой высказался Пеледов и ушел. И Мишка опять подумал, что так и не сказал, а надо бы сказать ему «спасибо», хотя бы дать понять, что принял его слова, понял...
Наступившая ночь не тяготила и не угнетала душу, потому что с уходом дня не исчезла весна. Она была всюду и жила неостановимо: в шуме бегущей воды, в еле заметном ласковом движении воздуха, в оттаивании земли и мхов, в мелькании вальдшнепов над просеками...
Наконец они вышли из-под сумеречной сосредоточенности леса на простор — началась старая вырубка с пнями, редкими березками и сосенками, с далеким живым мерцанием огней впереди — там был Побочный. Там были дома, огороды, люди, иные, уже человеческие, звуки — все то, от чего они отвыкли и к чему снова их так неодолимо влекло.
Без команды все остановились, поправили на спинах мешки и стали закуривать.
— Выпить бы... — прорвалось душевно у Ботякова. — Прощай, милой.... Кормилец ты наш, — Ботяков повернулся лицом к лесу, снял шапку и поклонился. И все мысленно, кажется, согласились с ним: никто не рассмеялся, не вставил как обычно своего слова, но все поглядели в сторону леса, и каждый, видимо, что-то отметил про себя.
Не будь Княжева, Ботяков, конечно, и выпил бы сейчас, присев на пенек, да и не один он... Но надо было, пока не стемнело, дойти до поселка.
— На-ко вот, — снял свой рюкзак с бутылками Княжев и протянул Ботякову. — Неси, если любишь. Да не запинайся.
— Да чего нести, — подошел Луков и тоже снял свой рюкзак. — Забирай по одной и неси, где хочешь!
— Как я раньше-то не догадался! — удивился Княжев. — Несу и несу...
Засмеялись, разобрали бутылки и снова двинулись дальше. Пеледов, оказавшись возле Мишки, шел молча, и Мишка мучился, хотел все сказать ему