а то бы и не так обобрал. Я ведь этого ухарца знаю! Сейчас лежит где-нибудь под елкой, сам пьян и нос в табаке...
— Разве он нас обманул? — удивился Мишка.
— А то нет! Зачем бы он стал вызывать вас за такие версты? Знает, что спорить не станете... На ком же и выезжать, как не на сезонниках? Да и то знает, что эти люди не обманут. Совесть, она у крестьянина в борозде... Всегда было так. Совести не дано обрести невесомость. А уж если и это случится — жизни конец.
Мишка смутно понимал то, что говорит Пеледов, и не очень старался понять. Пока надо было просто запомнить, чтобы разобраться, обдумать потом. Ему нравилось, что Пеледов любит их бригаду, уважает ее и пришел работать, быть может, даже в ущерб своему заработку: «Значит, тоже для себя что-то решает».
— Но, я полагаю, человечество вечно на Земле, — продолжал вслух думать Пеледов, обходя белевшую от ночного неба лужу. — Жизнь, раз она началась, уже не имеет конца. Вот сколько лет живу, изранен, измотан, а душа не стареет. А может, оно и на самом деле так: человек умирает, а душа переходит в траву, в жуков, в птиц... И опять живет. Ты как думаешь, был когда-нибудь птицей, сосной или зайцем? — Пеледов поглядел на Мишку улыбаясь.
Мишка ничего не ответил, но почувствовал, как нервная дрожь прошла по его телу, как тогда перед грозой в шалаше.
— Ну, ты не мучайся этим, тебе еще рано... Это я от старости. Оттого, что своя жизнь не удалась. А вообще-то есть даже такая философия... Но если так, то за жизнь боремся мы все вместе, заодно с травой, лесом, зверьем... Значит, все вместе противостоим и любой смерти, любой войне. А?..
Пеледов знал, что Мишка ему ничего не ответит. И не был уверен в том, поверит ли он ему. Но хорошо понимал, что мысли или забываются, или прорастают. У молодых почти всегда прорастают. Он был рад, что встретил на весновке Мишку. Сам не ожидая того, он вдруг понял в эти дни, что давно ждал такого парнишку, все послевоенные годы... Он наивно верил, что из этих мест, из лесов этих может, должен выйти хоть один великий человек. Иногда он жалел Мишку и сомневался, верно ли поступает. Наблюдая за ним, видел, как тот мучается, охраняет утиное гнездо, бегает на ток, и сам мучился.
Иногда жалость побеждала, и тогда Пеледов пытался разуверить Мишку в сказанном... Но на второй день злобная решимость подымалась в нем с новой силой, и он начинал все сначала. «Только бы вытерпел, не сломался...» — думал он и следил за Мишкой постоянно.
Для того чтобы довести разговор до конца, он сегодня даже выпивать не стал. Хотя ему и хотелось: так хорошо сидели в вагончике напоследок. Но боялся, вдруг приступ будет.
Уже приближались к огородам ночного поселка. Мишка все хотел сказать что-нибудь доброе Пеледову, и чем ближе подходили, тем больше чувствовал, что так ничего у него и не получится. Пересекали какую-то сырую низину со слабым ручейком на травянистом дне, и Мишка догадался, что это та самая стремительная снеговая речушка, возле которой, как шли сюда, сидел он на прясле покосившейся изгороди. Он удивился, как давно это было, будто вечность прошла. «Ну вот, теперь, значит, пришли...» — сказал он сам себе и вздохнул.
Однако Пеледов, казалось, не замечал ночного поселка. Он остановился возле жердяной изгороди, взялся за кол, сказал:
— Не торопись, дальше конторы не уйдут, — и поглядел в сторону бригады.
— Иван Павлыч... — наконец собрался с духом Мишка. — Вы правильно... Я понял, я бы всего этого не узнал за всю жизнь. Я вам потом напишу. Надо разобраться... — путаясь, говорил и говорил он, оглядываясь на бригаду, чувствуя, что краснеет, и радуясь, что в темноте этого не видно. Боясь, что Пеледов его перебьет, он поспешно протянул ему руку. — Спасибо!.. — хотел добавить «от всего сердца», но понял, что это не то, и замялся, пошевелил худыми плечами. Вспомнил о рюкзаке, хотел отдать Пеледову свою бутылку, но и это было не то, и не знал, что делать дальше.
Пеледов в слабом свете, идущем от поселка, счастливо улыбался — так, как умел улыбаться только он изо всей бригады: и тепло, от всей полноты души, и слегка насмешливо, и с любопытством одновременно, как бы спрашивая: «Ну-ну, чем ты закончишь, что еще думаешь?..» Сейчас Мишка скорее чувствовал это, чем видел. Он мучительно ждал, когда Пеледов отпустит его будто деревянную руку из своей большой и теплой.
— Где учиться тебе, выбирай сам... И не забудь, что я говорил... — сказал Пеледов напоследок. — Хотя нет пророка в своем отечестве... — донеслось уже совсем глухо из темноты.
— Я напишу вам, Иван Павлыч, — крикнул Мишка ему вслед растерянно.
Когда затихли в ночи шаги Пеледова, Мишка вздохнул и пошел к конторе, где слышались голоса весновщиков. Все-таки его тянуло в поселок. Пусть это был не родной дом, но все равно хотелось видеть людей, дома, поленницы... Радовали скрипы дверей и лай собак — все то, чего не было там, на поляне, и от чего он уже отвык.
Наконец пришел какой-то начальник, истопница, контору открыли и впустили туда бригаду. И сразу все стали устраиваться на ночлег — в коридоре и в кабинетах, которые были открыты, — везде, где был свободный пол.
Мишка лежал, привалившись спиной к теплому боку печки, и ему не хотелось сразу засыпать — хотелось пожить еще вблизи Шилекши, леса. Умом он понимал, что больше такого в его жизни не повторится, но душе чудилось, что всегда будет бежать Шилекша и всегда будут жить там Настасья с Галей, комендант Сергей. Будут тосковать, ждать бригаду, и однажды, с новой весной, все опять возвратятся, и тогда уж Настасья выберет его, а не Степана. Мишке приятно было думать так, и он не отгонял это воображаемое видение. Сказать самому себе, еще не покинув этих мест, что ничего такого больше не будет, казалось как-то стыдно, нехорошо, будто обманываешь этот лес, реку, людей. «Почему же все так устроено? — думал в полудреме Мишка. — Как же надо жить — по уму или по сердцу? И как