Однажды в погожий денек на большой перемене играли мы на школьном дворе в снежки. Внезапно с треском и грохотом пожаловал в школу Степа. Он был единственный, кто владел мотоциклом, единственный, кто являлся не к началу уроков, а когда вздумается, — весь с головы до ног в чем-то черном и кожаном. Заметив меня, он бойко спрыгнул с мотоцикла, прислонил его к стене под охраной мгновенно собравшейся комячейки и, весь овеянный бензинной вонью, снимая на ходу черные кожаные рукавицы, пошел прямо на меня.
— Скажи, если не ошибаюсь, это ты здесь Чуковская?
— Я.
— Это твой папа крокодильчиков сочиняет?
— Мой.
— Та-ак, — протянул Степа, — нагло и презрительно щурясь. — Та-ак. Понятно. Можешь передать своему папеньке от имени комсомольской ячейки 15-й единой трудовой школы, что вещь эта идейно порочна…
(Это он произнес, конечно, не только от имени комсомольской ячейки — прямиком из уст своих высочайших родителей.)
— А скажи, пожалуйста, Степа, — спросил, распрямляясь, с обледеневшим снежком в руке Гриша Дрейден, товарищ мой по УКТУ, — скажи, пожалуйста, ты вот так хорошо разбираешься в классовом разделении общества, крокодильчики — они тоже принадлежат к мелкобуржуазному, или, может быть, к другому какому-нибудь классу?
Степа плюнул в сугроб и отошел к своим тело-мотохранителям.
В начале тридцатых на фронте борьбы с чуковщиной наступило относительное затишье. Крокодильчики, трубочисты, мамина спальня, мухины именины были ему кое-как прощены. Конечно, детям надо постоянно объяснять, что комары на мухах не женятся, но уж черт с ним, с этим несуразным комариком… В 39-м Чуковский получил даже орден Трудового Красного Знамени. (Что не помешало в 44-м, в «Правде», обозвать его шарлатаном.) Но на моих страницах сейчас не 39-й и не 44-й, а все тянется и тянется тот же тридцать седьмой.
В ту пору расправиться с Чуковским можно было, как представлялось недругам его, без большого труда. Предпринимались для этого энергические шаги, он знал это. А если так, какая же он защита — мне или Мите? Или кому бы то ни было? Или самому себе? Если окажется, что сам он не только «возглавляет буржуазное течение в детской литературе», но член разоблаченной вражеской группировки?
Доказательства «членства» сыскались. И не какие-нибудь, а документальные.
Летом 36-го, когда разгром редакции только еще намечался, побывали они оба, Маршак и Чуковский, на каком-то нудном совещании в Союзе. Жара. Духота. Скука. Самуил Яковлевич Корнею Ивановичу или Корней Иванович — Самуилу Яковлевичу, не помню — отправил через стол записку: «Когда кончится эта скука, удерем на Невский. Выпьем холодной газированной воды и потолкуем по душам». Тот, кто записку получил, кивнул тому, кто ее написал и, скомкав и разорвав, бросил в пепельницу. Так вот, Борис Андреевич Лавренев, участвовавший в заседании, не поленился тогда же подобрать обрывки, склеил, сфотографировал, сохранил до времени — а когда разразился погром, предъявил в президиум Союза. «Поговорим по душам!» Сговор! Организационная сходка! Конспирация! И Чуковский, значит, входил во вражескую группу — разоблаченную ныне вредительскую группу Маршака, которая столько лет орудовала и протаскивала!
Однако это была самодеятельность, или, как сказал бы Герш Исаакович, «инициатива снизу». Приказа сверху: уничтожить Чуковского и Маршака в тридцать седьмом да и ни в каком из дальнейших годов не последовало. Не поддержали заказчики инициативу Бориса Андреевича.
Когда, в какой день и час, когда, почему, почему и кем решено было сохранить жизнь и благополучие Маршаку и Чуковскому, а группу, которой уже было присвоено звание «вредительской группы Маршака» переименовать во вредительскую группу без упоминания о Самуиле Яковлевиче, — я не знаю.
2
Месяцы целые жили мы догадками, сопоставлениями, толкованиями снов — жизнью, определения которой не подберешь. В мою и Митину тогдашнюю жизнь я не могла поверить как в сущую, подлинную, нашу. Не могла верить, что это и вправду жизнь — моя, наша: моя в очереди, его в тюрьме, — не могла верить даже в ту пору, когда не-жизнь эта длилась. А потому я и не могу ее теперь толково и последовательно воспроизвести. Несуществующее бытие толково и последовательно вспомнить нет возможности, на то оно и небытие. Попытка вспомнить эту воплотившуюся небылицу то же, что попытка вспомнить себя до рождения, в утробе матери, или, например, себя после смерти. Нельзя сказать, чтобы я была мертвая — нет, живая, но жила я не жизнью, а каким-то подобием жизни: подобье дома, подобье общения с людьми, подобье действия. Во всяком случае, эта «не-жизнь» лишена в моем теперешнем сознании хронологической последовательности, связи, как в ту пору лишена была осмысленности. В памяти она возникает наплывами, пятнами, лишь изредка прикрепленными к датам.
Наплывы, наплывы памяти, но беспорядочно, без дат. Я не помню, например, когда арестовали знакомых мне (да и всему литературному кругу) писательницу Елену Тагер, когда — писателя Юлия Берзина, когда — переводчика Валентина Стенича (того самого, блоковского, из блоковской статьи «Русский дэнди»)? Кого ранее, кого позднее? Не помню, в какой последовательности были арестованы литераторы, с которыми годами мы виделись чуть не каждый день, те, чьи оригинальные книги или пересказы книг классических мы редактировали, издавали, переиздавали, обороняли: Н. Боголюбов (Константинов), Текки Одулок (Спиридонов), Н. Заболоцкий… Когда арестован Григорий Белых, когда — Ольга Берггольц? Когда — редактор «Чижа» и «Ежа» (в прошлом — член нашей книжной редакции), поэт, полу-Прутков, полу-Лебядкин, посвятивший издевательские любовные стишки каждой из нас, наш изобретательно-злоречивый и невозмутимо-острословный приятель Николай Макарович Олейников?
Когда — не помню, а сам он — у меня перед глазами.
«Приветствую вас от имени советской общественности», — говорит он, входя в комнату, истово кланяясь всем вместе и каждому по очереди, прижимая руку к груди. В этом поклоне издевка и над «советской общественностью», и над нами, и пуще всего — над самим собою (Олейников — член партии). Шуточные или, скорее, шутовские элегии, поэмы, любовные стихотворения били ключом из-под его пера. Постоянный предмет издевок и насмешек — Маршак.
Вспоминаю: мне посвятил он поэму под названием «Любовь лошади графомана». Начиналась она так:
Лидочка, Лидочка, ваше кокетствоСледует попридержать…
Провожая меня, бывало, до дому, он, на прощанье, прижимал руку к сердцу и говорил с издевкой: — Живите красиво.