Марк-Антонио подмигивает мне и пропускает вперед.
— Пойдем, я покажу тебе театр.
Мы спускаемся вниз, в парк. Проходим за ряды партера, под большую арку галереи. И я их вижу. Играет музыка. Балерины. В разноцветных одеждах, со спущенными гетрами, с длинными и короткими волосами, а у кого-то головы бриты наголо и покрыты рисунком. Балерины. Блондинки, брюнетки, рыжие и крашеные в синий цвет. Тела их стройны, подтянуты, худы, брюшной пресс крепок. Ноги мускулисты, попки круглы и упруги. В любой момент они готовы разъехаться в шпагат. Они совершенны, эти профи быстрых и изящных движений, усталые, но улыбающиеся. Музыка на сцене заиграла громче. И вот они пришли в движение: то становятся вплотную друг к другу, то расходятся, встречаются на какую-то секунду, потом разбегаются, пропускают одна другую. Они послушно ведут свои партии. Огромные прожекторы освещают балерин, бросая на них яркие разноцветные мазки. Они ласкают их голые ноги, их маленькие груди, короткие платьица. Стоп, хорошо, хватит!
Музыка обрывается. Хореограф, невысокий мужчина лет сорока, удовлетворенно улыбается.
— Отлично, сделаем перерыв. Повторим позже.
— Это балет.
— Спасибо, я понял.
Балерины пробегают мимо нас, улыбаясь. Бегут торопливо, чтобы не замерзнуть: легкие, разгоряченные, но исторгающие запах духов. Две или три из них целуют Марк-Антонио.
— Привет, девочки.
Похоже, он их хорошо знает. Одну он даже легко хлопнул по попке. Она улыбнулась, нисколько не смутившись — наоборот, прощебетала:
— Ты мне больше не звонил.
— Я не мог.
— Постарайся смочь, — и она убегает с многообещающей улыбкой.
Марк-Антонио смотрит на меня вполоборота:
— Балерины… Как же я люблю телевидение!
Я с улыбкой смотрю на последнюю, которая как раз выбегает из зала. Она немного меньше других. Задержалась, чтобы взять свою худи. Кругленькая и верткая. Пожалуй, она набрала немного лишнего веса, но ее это не портит. Она улыбается мне:
— Чао.
Я не успеваю ответить, она убегает.
— Я тоже начинаю его любить.
— Отлично, ты мне нравишься. Итак, к делу. Видишь, на просцениуме: «Величайшие гении». Не буду скромничать, это моя работа.
— Я и не сомневался. Узнаю манеру исполнения… — вру бессовестно.
— Ты что? За идиота меня держишь?
— Шутишь? — улыбаюсь я.
— Ладно, такой же логотип есть уже в 3D, в графике. Идея следующая: большое количество людей, самых настоящих изобретателей, выходят на эту сцену и показывают, как они решили ту или иную проблему нашего общества: неважно, большую или маленькую, — как они решили ее с помощью своей интуиции и сообразительности.
— Сильная идея.
— Мы их представляем, добавляем балет, устраиваем вокруг них настоящий спектакль, а они демонстрируют идею, счастливо их озарившую и прошедшую регистрацию в патентном бюро. Мысль простая, но я думаю, что такая программа будет интересна зрителям. И не только. Для тех, кто представляет у нас свои изобретения, программа станет своего рода трамплином, который может дать им невероятные возможности. Они смогут делать большие деньги на своих изобретениях.
— Ну да, если они интересные и если их действительно можно использовать.
— Они именно такие. Чувствуешь, какая программа? Это идея Романи… По-моему, она будет иметь успех, как все, что он делает. Романи… Мы его называем телевизионным царем Мидасом.
— Из-за денег, которые он зарабатывает?
— Из-за результатов. Все, чего касается его рука, имеет неизменный успех.
— Значит, я должен быть счастлив, работаю с ним.
— Да, ты начал с самой вершины. Вот они идут.
Появляется целая процессия. Романи — впереди. За ним — два парня лет тридцати пяти, один — крепкий, абсолютно лысый, в темных очках. Другой — худой, с небольшими залысинами. За ними идет тип с длинными, но хорошо причесанными волосами. У него хитрое лицо и он постоянно оглядывается. Орлиный нос, нервный, бегающий взгляд. На нем синий бархатный костюм, брюки без подворотов: низ штанин только что обработан, видна темная полоска. Несомненно, он на несколько сантиметров удлинил свои ноги, а элегантности поубавил. Если только это возможно.
— Так, на какой мы стадии? — Романи оглядывается вокруг. — Еще никого нет, что ли?
Их догоняет еще один человек — низкого роста со светлыми волосами и голубыми глазами.
— Добрый день, маэстро, я заканчиваю монтировать свет, на сегодняшний вечер все готово.
— Молодец, Террацци, я всегда говорил, что ты лучше всех.
Террацци польщен.
— Я пойду на пульт настраивать свет.
— Иди, иди.
Длинноволосый подходит к Романи:
— Вечно их надо подбадривать, да? Чем больше их разогреешь, тем с большим пылом работают, верно?
Романи щурит глаза и смотрит на длинноволосого холодно.
— Террацци на самом деле лучше всех. Свет он начал ставить, когда ты еще не родился.
Длинноволосый молча возвращается на свое место и становится в ряд последним. Снова озирается, притворяясь, что его интересует любая мелочь на сцене. И наконец, желая выплеснуть накопившееся, принимается грызть ногти на правой руке.
— Это авторы, а Романи еще и режиссер, помнишь? — Марк-Антонио говорит это весьма иронично.
— А как же. Он дает нам работу.
— Те двое, толстый и худой, это Сесто и Тоскани. Полумохнатый и мохнатый. Их звали «Кот и Лис», они давние рабы Романи. Как-то они решили сделать программу самостоятельно. Им ее закрыли после двух выпусков, и с тех пор их стали называть «Кот и Кот». В этой компании единственный лис — Романи, это особая порода. И еще, кроме Кота и Кота, есть Ренцо и Микеле-Змей. Тот маленький толстяк с длинными волосами и носом крючком — из Салерно, руки у него по локоть в пасте, а от его дыхания даже мышь обалдела бы. Романи таскает его за собой больше года. Думаю, это чей-то сынок, и ему приходится расплачиваться за какую-то ценную услугу. Его зовут Змей, потому что он про всех злословит, даже про Романи. Именно про Романи — больше всего, хотя тот — его единственный пропуск в это заведение. И что удивительно — Романи прекрасно знает об этом.
— Змей — классное прозвище.
— Стэп, будь с ним осторожнее. Ему почти сорок лет, у него много власть имущих друзей, и он тут имеет всех, особенно девушек.
— Ну, тогда ты сильно ошибаешься, Маццокка: если это так, значит, это ему надо быть осторожнее со мной. А теперь покажи, где наше рабочее место.
25
— Джин, я не поняла, почему ты так хочешь, чтобы я пошла с тобой на пробы: ты же знаешь, меня никогда никуда не берут!
Джин смотрит на Эле с улыбкой. Та глядит на нее исподлобья.