тревогу, вызванную внезапным импульсом. Как по-твоему?
Где она только таких слов нахваталась? Наверное, из тех книжек, которые и ему подсовывала, но Хоакин не признавал популярной психологии. Он покосился на Соролью. При упоминании о своих особенностях парень прикусил губу.
– Мы сейчас на военном положении. А это значит, что речь не только о толпах, – продолжала Паула. – Вполне могут произойти… инциденты, querido[55].
– Инциденты? Это точно твои слова? Больше похожи на его.
Хоакин не взглянул на племянника, но живо представил, как Соролья гневно кивает в его сторону.
– Думаешь, полиция опять за свое возьмется? Применит грубую силу против безоружных граждан? Что-то не припомню, чтобы тебя раньше это тревожило. А сегодня вот напугало, потому что этим безоружным гражданином могу оказаться я? Двойные стандарты!
– Соролья, – одернула Паула. Она догадывалась, что Хоакин уже оставил попытки дочитать страницу.
– Люди собираются на каждом углу, – упрямо продолжал Соролья. – Все мои знакомые вышли на улицы.
– Может, пора сменить круг общения? – язвительно спросил Хоакин.
Паула глянула на него.
Знаю, знаю. Помощник из меня никакой.
Она снова обратилась к Соролье:
– Будут и другие марши пустых кастрюль.
Соролья раздраженно вздохнул. Видимо, доводы тети его нисколько не убедили.
– Вот так и воцаряется диктатура! Сперва – военное положение. А дальше? Нужно все это остановить, пока еще не поздно! Вы что, не понимаете? Речь уже не о том, чтобы колотить по кастрюлям да сковородам! Нужна революция! Сегодня же! – Соролья все больше распалялся, отчасти от собственных слов, а отчасти потому, что этот бесстрашный боец не осмелится ступить за порог без одобрения Паулы – удивительно, до чего он ее боготворит. Пока что победа была на ее стороне: она улыбнулась и кивнула, скрестив руки на груди. Обычно после такого разговор заканчивался, а Соролья возвращался к себе в комнату. Но Хоакин видел: племянник понимает, к чему все идет, и в отчаянии от того, что не может ее убедить. Еще чуть-чуть – и тревога заставит его перейти черту.
– Если честно, я удивлен, что вы оба никуда не собираетесь. После всего, что случилось…
У Паулы задрожал подбородок.
– Отстань от tía, – нарушил молчание Хоакин. Его указательный палец застыл на строчке, которую он вот уже какой раз не мог дочитать.
– Ой, ну наконец-то. – Племянник обернулся к нему: – Он решил снизойти до нашего разговора.
– А вот и ошибаешься. Никакой это не разговор. Иначе я бы к тебе прислушался. Иначе мне и впрямь было бы важно, что ты хочешь сказать. – Хоакин выдержал паузу, дав Соролье возможность ответить, но парень лишь сглотнул. На супругу он взгляда не поднимал, но и так знал, что сейчас, как и много раз прежде, в глазах ее читается: «Хоакин, por favor»[56]. – Уж не знаю, с чего ты вообще взял, что тут есть повод для дискуссии. Твоя тетя очень терпеливо объяснила тебе, почему ты останешься дома. – Альсада прочистил горло. – А ты останешься дома.
– Как авторитарно. И почему я не удивлен?
Они с Паулой часто обсуждали эту тему: почему она нашла подход к племяннику, а Хоакин – нет.
– Он столько всего удивительного может рассказать, – пояснила тогда Паула, невольно пробудив в Хоакине ревность. – А ты, видимо, даже не понимаешь, какое он питает к тебе уважение.
– Скорее страх, – возразил Хоакин, отчасти вызывающе, отчасти уязвленно.
– Нет, – тихо возразила Паула. – Он глядит на тебя, как молодой олень на матерого самца во время своего первого гона.
Альсада усмехнулся.
– А вот ты на него смотришь, как…
– Я нисколько не виню его за историю с ПТСР, если ты о ней.
– О нет. Я знаю. Ты винишь себя.
– Ну что я могу на это сказать, Паулита. Так проще.
Хоакин взглянул на жену. Та энергично закивала.
– Bien. – Он глубоко вздохнул. – Давай потолкуем.
Он вложил закладку между страниц и неторопливо закрыл книгу.
– Садись, – велел он Соролье.
Тот сел.
– Хочешь – засыпь меня неоспоримыми аргументами, но хочу предупредить: я все их уже знаю, – сказал Хоакин, положив книгу на столик. – Что я от тебя услышу? Вероятно, банальность вроде: «Хочешь сделать мир лучше, но только чур руками чужих детей»?
Соролья молчал.
– Ведь так? Поправь, если ошибаюсь, но мне кажется, что наши разногласия связаны не с тем, чего мы хотим для страны, а с тем, как этого добиться. Вот почему наш разговор случился именно сегодня, а не в любой другой вечер. Эти народные волнения, которые ты поддерживаешь, эта твоя революция, – ты хоть раз задумался, какие у этого перспективы? Куда оно приведет? Сегодня ты хочешь выйти на улицу и протестовать. А в какой стране мы проснемся завтра? Об этом ты подумал?
– То есть с тем, что что-то все же нужно делать, ты согласен.
Как ловко уходит от ответа!
– Ну разумеется! – с чувством воскликнул Хоакин и поспешно: – Но не тебе.
– Если так будут рассуждать все, перемены не произойдут никогда, tío[57].
– Справедливое замечание. – В иных обстоятельствах к этому моменту Хоакин уже успел бы перейти с повышенного тона на оглушительный ор. Возможно, причина в том, что за нами сейчас – пристально, будто добросовестный судья на теннисном корте, – наблюдает Паула. – Но с нашей семьи хватит уже жертв во имя общего дела.
Соролья опустил голову.
– Это низко.
– Возможно.
Несомненно.
– Но ты ведь это понимаешь, а? Как никто.
– Как никто?! В смысле?
– В смысле… в смысле… – Хоакин с трудом подбирал слова. Сколько у него уже было таких непростых разговоров с Хорхе Родольфо? Сколько раз он осторожно лавировал между опасных тем? И к чему привела эта осторожность? – Твоя тетя уже попыталась высказать эту мысль, правда чересчур деликатно. Что, если с тобой что-то случится? Что, если у тебя начнется паническая атака и тебя затопчут толпы протестующих?
Соролья побледнел.
– Не говоря о том, что полиция сегодня и впрямь будет на взводе и тоже может переусердствовать. Уж поверь. Словом, «как никто» означает, что у тебя есть самое что ни на есть веское основание остаться дома.
– Не нужны мне такие основания. Я устал от этой бесконечной болтовни, когда на деле ничего не происходит! Как ты сам еще от нее не устал? – Соролья встал с места.
Хоакин тоже поднялся и поправил ремень.
– Устал. – Стоило ему только произнести это слово, как тело и впрямь охватила страшная усталость. – Но мы-то за все уже заплатили сполна, так что оставь нас в покое. В твоих глазах я, должно быть, выгляжу, как… как таких называют? Как бы меня окрестили «революционные элементы», а? Пассивный…
– Наблюдатель, – процедил Соролья со злобой в голосе.
– Ах да. Точно. Пассивный наблюдатель,