Читать интересную книгу Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии. - Жак Рубо

Я направляюсь в этот дом. Я иду на урок геометрии.

Дверь четвертого подъезда была открыта, и на площадке первого этажа я встретил Карлотту. Она увлеченно беседовала со своей подружкой Эжени.

В то утро Карлотте было пятнадцать лет и восемьдесят дней. Она была рыжая, и рост ее составлял приблизительно пять футов и пять дюймов (но она быстро двигалась в направлении шестнадцати лет и шести футов). Эжени была блондинка, отставшая от Карлотты на сто пятьдесят пять дней и один дюйм (и, судя по всему, не имевшая надежды скоро ее догнать). Эжени жила в первом подъезде, на четвертом этаже.

Последние несколько дней Карлотта теоретически лишилась возможности бывать у Эжени, а Эжени — бывать у Карлотты. Таково было высочайшее повеление мамы Эжени, которая считала, что дочь мало занимается и хотела приучить ее к усидчивости. Тридцать семь ежедневных визитов и семьдесят три ежедневных звонка по телефону, необходимые им для поддержания дружбы, были запрещены (мама Эжени тоже хотела иногда пользоваться своим собственным телефоном). Поэтому они встречались поочередно то в первом, то в четвертом подъезде. После школы их практически всегда можно было найти в одном из двух мест.

— Чао, — сказала мне Эжени, ибо наступило время моего урока.

Желая быть в курсе последних достижений современной науки, как это совершенно необходимо Автору в наши дни, я недавно пришел к выводу, что абсолютно невежествен в геометрии. Отец Синуль охотно объяснил, подкрепляя объяснения примерами из исчисления предикатов по Эдварду Нельсону, лямбда-исчисления («не путать с исчислением лямбда», — сказал он мне, добродушно смеясь), а также сложных категорий Бенабу, что из-за моего невежества мне практически недоступны:

1) информатика,

2) понимание глубинных процессов, управляющих «нашим чудесным обществом» (кавычки подчеркивают эмоциональный и саркастический характер высказывания).

Я робко попросил его преподать мне основы этих знаний, чтобы ликвидировать мою отсталость. Он был так добр, что быстро начертил на уголке страхового полиса один из ста вариантов доказательства теоремы Паппа Александрийского, но тут же остановился, сославшись на подагру, онтологические проблемы и растяжение локтевого сустава. Он посоветовал обратиться к Карлотте, ученице предпоследнего класса лицея Фарадея. «Это дочка Лори, новой подруги Гортензии», — добавил он.

Теперь вам все понятно, да? Карлотта — дочь Лори; Лори — подруга Гортензии; Гортензия, наша героиня, дружит с отцом Синулем; отец Синуль — старый друг Автора. Синуль и Автор принадлежат к одному поколению, прошли через одни и те же испытания. Я иду на урок геометрии.

Успокойтесь, дорогой Читатель, вам не придется самому брать уроки геометрии. Достаточно, если вы будете присутствовать как зритель на уроке, который сейчас пройдет на ваших глазах. Для усвоения материала, излагаемого в этой истории, геометрия не нужна. Просто мы пользуемся ею как удобным предлогом, чтобы проникнуть в квартиру на четвертом этаже справа, в четвертом подъезде дома 53 по улице Вольных Граждан. А вот это нам действительно необходимо.

_________

Я вошел в квартиру с большой осторожностью (на то у меня имелись веские причины). Я находился в прихожей, вокруг которой располагались четыре комнаты, кухня и ванная. Сразу направо была кухня, налево — большая комната со всем необходимым для глаза (телевизор), уха (шумофон) и интеллекта (книжный шкаф). (А также диван, чтобы спать, и кресло-качалка, чтобы раскачиваться, напевая одну из песен Джейн Биркин.) Напротив входной двери была ванная, правее — комната Карлотты. Слева от прихожей ответвлялся коридорчик; справа по коридорчику находился «уголок тихого досуга и чтения, вдали от тревог изменчивого мира» (где находились также корзина Мотелло и «Кроссворд» Жоржа Перека); заканчивался коридор дверью в комнату матери Карлотты — Лори.

Кухня и комната Карлотты выходили на перекресток улиц Вольных Граждан и Староархивной; после острой критики в моем первом романе городские власти установили на перекрестке светофор, убавив тем самым на 83 процента количество и интенсивность металлического скрежета, воплей пешеходов и пререканий между водителями (к большому огорчению дежуривших там ученых-зоологов: после исчезновения большинства редких видов они стали коллекционировать названия животных).

Встав поутру, Солнце приходило завтракать в кухню, большую и уютную. Оно приподнимало жалюзи на окне, чтобы проникнуть через стекло, не вывихнув и не поцарапав лучи, смотрело в красную тетрадку, где мать и дочь оставляли друг другу сообщения, и (проявляя некоторую невоспитанность) читало там самые последние реплики, обращенные Карлоттой, Лори и Мотелло друг к другу, устремляло рассеянный взор на потолок, а затем медленно направлялось в сторону коридора. (Солнце никогда не торопится, оно надвигается не спеша, величественно и неотвратимо.) Вы спросите: как Солнце узнало, что потолок — это потолок? Очень просто: Лори оставила ему точные указания. Местонахождение потолка можно было определить по стрелке с надписью «потолок»; кран с холодной водой легко было найти, ориентируясь по стрелке «холодная вода», кран с горячей водой — аналогично; таким образом, для Солнца в этой квартире не было неприятных сюрпризов. На стене, над кухонным столом, висел план квартала, где был виден каждый дом, и Солнце могло проверить, куда оно попало: «Вы находитесь здесь», — гласила надпись красными чернилами.

Оставим Солнце на кухне и встретимся с ним опять в комнате Карлотты, где оно ведет себя точно так же (таковы чудеса света, и их геометрическое объяснение весьма поучительно).

Войдя в комнату Карлотты, я почувствовал себя так, словно очутился в совершенно незнакомом месте: после предыдущего урока, который был всего неделю назад, здесь все изменилось. Карлотта устраивала у себя полную перестановку в среднем каждые шесть дней: эта перестановка была примером того, как с помощью конечных средств можно достигнуть бесконечности, ибо всякий раз результат был совершенно иным. Не только кровать, письменный стол, стул, лампа, шкаф стояли на новом месте и выглядели по-другому, — то же самое происходило с постерами, журнальными вырезками и фотографиями: их расположение и характер менялись в зависимости от того, как менялись пристрастия Карлотты по мере продвижения от пятнадцати лет к шестнадцати годам. То же самое происходило с радиоприемником и телевизором.

Я осторожно примостился на кухонном стуле справа от письменного стола, который сегодня стоял задом к двери и левым боком к окну. Вынул тетрадь, чтобы еще разок проверить домашнее задание, пока Карлотта в большой комнате возилась с видеомагнитофоном. На письменном столе в ленивой позе разлегся Мотелло; вид у него был миролюбивый и сонный, но чуть заметное подрагивание усов не предвещало ничего хорошего. Я не одобрял его привычку отрабатывать наскоки из-за угла на моей персоне, а также постоянные попытки установить рекорд в скалолазании, карабкаясь по моим брюкам. Он, конечно, поднимался очень быстро, но при этом нужно было надежно закрепляться, от чего страдала не одна только ткань. Кроме того, было очевидно, что он терпеть не мог геометрию.

Глава 6

Продолжение урока геометрии

Как я уже сказал, а теперь повторяю и подчеркиваю, все свободное пространство в комнате Карлотты занимали:

— постеры;

— цветные фотографии, изображавшие преимущественно людей и лошадей, хотя попадались также коала и кенгуру;

— воззвания и рекомендации, обращенные к самой себе;

— открытки, которые Лори присылала со всех концов света;

— большие, средние и совсем маленькие вырезки из газет, журналов, программ радио- и телепередач…

Все в целом было зыбким, текучим, изменчивым, поскольку отражало этические и эстетические воззрения Карлотты во всем их непостоянстве. В итоге получилось некое трехмерное (в высоту, в ширину и во времени) произведение искусства, своего рода фреска, композиция которой непрестанно изменялась, отмечая этапы на пути из детства в отрочество, и уже в отрочестве позволяя предугадать порывы своевольной рыжеволосой юности.

Когда я, примерно год назад, начал изучать геометрию под ее просвещенным руководством (поначалу я едва поспевал за ней, — с такой фантастической быстротой она рассуждала и считала), во фреске явно преобладала лошадиная тематика: почти все пространство занимали белые или темные гривы великолепных, лихих скакунов на фотографиях из журнала «Всадник» или на репродукциях картин Стэбса из лондонского музея Виктории и Альберта. Но постепенно, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, центр тяжести, барицентр произведения стал смещаться в сторону музыки. Эжени и Карлотта сошлись на почве общей безумной любви к песням и портретам молодых людей из группы «Хай Хай»: это была финско-польдевская группа (бабушка одного из молодых людей переехала в Гельсингфорс (тогда он еще не назывался Хельсинки) в начале века, и они ужасно гордились таким происхождением), чьи песни поражали слушателя (когда ему удавалось разобрать слова) редким синтаксико-лексико-морфологическим своеобразием, компромиссом между тремя грамматиками — финской, польдевской и английской, ибо основным языком у вокалистов был английский.