Стас распахнул люк и спрыгнул на крыло. Подойдя к краю и убедившись, что до земли не менее четырех метров, с удовольствием спрыгнул вниз. Приземлившись, остался проверкой доволен. Все-таки он был еще в форме.
Услышав шаги, обернулся. За его спиной стоял Дэвид. В руке он держал пистолет.
— Ты чего, ковбой? — спросил Стас и хотел пройти.
— Стой, где стоишь, — пистолет глянул ему разверзшимся жерлом прямо в лицо. — Извини, Длинный, я выполняю приказ.
Несмотря на полную экипировку, бронежилет и каску, Стас почувствовал себя голым. Автомат на груди висит, но хрен дотянешься. Вишь как пасет. Стережет каждое движение.
Стас внимательно посмотрел американцу в лицо. Оно было спокойно и даже буднично.
— Что-то незаметно, что ты особенно переживаешь из-за этого, — заметил он.
— Мы профессионалы, Длинный, и, похоже, наша вечеринка началась. Признайся, ты ведь знал, что везет самолет.
— Что-то сегодня меня не тянет на откровения, — сказал Стас, покосившись через плечо на обрыв, тот показался ему бездонным, это было не одно и то же, что с самолетного крыла макакой скакать, здесь высота была, по-крайней, мере в пять раз больше.
— Сделаем вид, Длинный, что ты ничего не знаешь, и устраним несправедливость. Там деньги, три миллиарда долларов.
— Не многовато ли будет? Сможете ли одни унести? Может мне, как доброму самаритянину, вам помочь?
— Очень не хочется тебя огорчать, но грузовик уцелел. Рик посмотрит двигатель и можно ехать. Без тебя.
— А мне что пешком идти? Далековато до Рашен границ, боюсь мозоли натереть.
— Брось паясничать, приятель. Ты ведь сам хотел нас убить. Не так?
Стас смотрел на этого спокойного полноватого парня и не мог отделаться от чувства, что разговаривает не со знакомым ему американским парнем по имени Дэвид, а с кем-то другим, лишь по недоразумению принявшим его облик.
— А я тебя недооценил, — серьезно сказал Стас. — Ну и какой приказ получил ты, "приятель"?
— Теперь я могу сказать. Этот груз не должен вернуться в старушку Европу. Он должен бесследно исчезнуть в одной старой, пропахшей нафталином, "ужасной" долине.
— А ты шутишь, значит еще не все потеряно, — Стас сделал попытку пошевелиться, только попытку.
— Стоять! Не вздумай заговаривать мне зубы. Я не промахнусь.
— Почему ты хочешь уничтожить такую кучу денег?
— Мне лично все равно, чьи это деньги и куда их везти, но какие-то парни в Лэнгли решили крепко поймать вашего Рыжего на крючок. Если он будет должен такие баксы, то это будет сделать легко. Москву мы уже на себя переписали, теперь дело за вами. Хотя лично мне, вы все по барабану.
— Юридически это не деньги Рыжего или Лысого. То, что вы творите, все равно когда-нибудь всплывет.
— Ты хочешь меня усовестить? — недоуменно поднял бровь Дэвид.
Вот сучонок, подумал Стас.
— Упаси Аллах. Вы нация жирных. Когда я вижу ваших толстух, которые обожают надевать на свои необъятные задницы шорты размером с дирижабль, я больше, чем уверен, что наши проблемы вам как-то по барабану.
— А при чем здесь наши толстухи?
Но Стаса продолжало нести. У него оставался единственный шанс завести этого надутого парня, который возомнил себя вершителем судеб целых стран и континентов. А там, глядишь, у вершителя и рука дрогнет.
На память Стасу пришли слова покойного Алешки Студенцова: "Если в тебя будут целить в упор, знай, что целят обычно в центр груди, так что если в момент выстрела дернуться чуть влево, то имеешь все шансы увести жизненно важные органы из-под пули".
В данной ситуации совет не подходил. Враг целил в голову.
— Я тебя понимаю, друг мой Дэвид. Дочка ждет, жена. У меня тоже дочь, как-никак мы с тобой родственные души, если ты конечно не забыл. Но моя дочь так же, впрочем, как и моя жизнь, конечно же, не идет ни в какое сравнение с твоей. Да и страна подкачала. Вон вы как свою любите, даже в сортирах флаги подымаете. Так что скорее выполняй свое задание и беги докладывай. Последняя командировка у тебя удачной получается. Там, глядишь, и премиальные выпишут. Вон ты какой у нас исполнительный. Ловко ты с невооруженным человеком управился.
Грянул выстрел.
Стас так и не понял, успел он дернуться или нет, а если успел, то в какую сторону.
Его обожгла жгучая боль, и он полетел в темноту и вниз, вниз, вниз.
Третий идол.
Они смеялись, и это еще слабо сказано.
Талибы закатывались от смеха. Видно дало о себе знать нервное напряжение, требующее безотлагательной разрядки. Иначе их поведение было труднообьяснимым, потому что открывшееся им сооружение вряд ли располагало к такой реакции.
Оно меньше всего было смешным, скорее странным, чересчур замороченным.
По-существу, это был идол, только необычный, более напоминающий некий механизм, порожденный болезненным воображением сумасшедшего абстракциониста.
Сама фигура из черного эбонита была больше первого идола и имела метров пять в высоту. Характерно вытянутое лицо, безглазое, с носом, разрезающим лицо пополам по всей длине, и насупленными бровями занимало практически всю фигуру. Туловище почти отсутствовало, но руки. В общем-то, руки и вызвали смех.
Они были непропорционально большие. Две руки диаметром никак не менее полутора метров каждая и длиной всю сотню лежали на земле, разведенные в стороны на сто восемьдесят градусов. Идол словно собирался обнять пришедших, что и вызвало так удивившие Карвера крики "Салам!" — "Привет!".
По всей длине из них, причудливо изгибаясь, торчали заостренные шипы и серпы с острыми, как бритва острыми кромками.
Туловище идола до самого верха по-змеиному обвивала сверкающая металлическая лента, выполненная плоскостью параллельно земле.
Талибы веселились от души. Молоденький Фархад влез на серпантин и стал ловко карабкаться вверх, на ходу оборачиваясь и корча уморительные рожицы, чем вызвал небывалый смех.
Талибы покатились по земле.
Карвер, обозревающий все картину в бинокль, изрек:
— Что-то не нравится мне этот ржавый плуг.
В это время Фархад, добравшись до глаз идола и войдя в раж, окатил их мочой. Эбонит как-то странно срезонировал, и в воздухе завис тихий, но грозный гул. В нем явно звучали предостерегающие нотки, но никто их не услышал.
Новый взрыв смеха вызвал жест Браина, выстрелом из кольта, отбившего у идола кусок носа. Талибы последовали примеру предводителя и обрушили на статую град пуль.
Пули чиркали по эбониту, высекая брызги искр и откалывая от него куски. Идол быстро покрылся щербинами. Предостерегающий гул стал громче, перекрывая даже шум выстрелов.
Заинтересовавшись этим явлением и прекратив стрельбу, талибы подошли к идолу поближе, заодно намереваясь изучить плоды своих попаданий более подробно.
В этот момент, гул перешел в настоящий скрежет, будто натужно заработал некий механизм, давно не действовавший и изрядно заржавевший.
Серпантин пришел в стремительное движение. Фархад как раз висел на одной из лент, и она сразу показалась у него из тыльной стороны ладоней. В мгновение ока лишившись рук, паренек закричал и полетел вниз, но на землю не упал, попав сразу на несколько нижних рукавов. Через секунду почти весь жуткий серпантин был заполнен фрагментами человеческого тела, мча их наверх словно на эскалаторе.
Руки идола дернулись и стали быстро смыкаться. При этом они начали вращаться, а украшавшие их шипы вонзились в землю, вспахивая ее почище плуга. Частота вращения все увеличивалась, пока не достигла такой величины, что крутящиеся с бешеной скоростью шипы не слились в зловещий нимб.
Талибы с криками побежали, но бежать им было далеко, целую сотню шагов, да еще по неровной местности, покрытой кочками и сухой травой, и чтобы их преодолеть, им понадобилось бы не менее полуминуты, у них же не было и десяти секунд.
— Фак! — заорал Карвер, поняв, что они с Ширин тоже находятся в зоне досягаемости смертоносных рук.
Забыв о женщине, он рванулся прочь от катящегося на него ревущего плуга, Ширин последовала за ним. Женщина визжала от страха и пыталась схватить Карвера за руку, но полковник яростно отпихивал ее.
Шум гигантской косилки быстро нагонял их, он уже был рядом, даже чуть впереди.
Карвер, взревев, сделал последний решающий рывок, уже видя обострившимся боковым зрением рубящие воздух шипы. Он умудрился проскочить между ними и рухнуть на траву, рядом упала Ширин, и в тот же миг с многотонным металлическим стуком руки идола сомкнулись.
Вверх взлетели какие-то лохмотья и ошметки, и крик талибов прервался на высокой ноте. Наступила тишина.
Лежа на траве, Карвер прикурил сигару и сказал, ни к кому особо не обращаясь, не считать же эту кривоногую макаку за собеседника:
— Кто бы мог подумать, что эту сигару мог курить уже кто-то другой.