— Ну? Что? — спросил он.
— Так. Ничего… Отстань! — Она попыталась высвободить голову из его рук, но это было невозможно. Она сначала беспомощно опустила руки, но вдруг порывисто обвила его шею и прильнула щекой к его щеке.
— Андрей, — шептала она, — мой Андрей…
Потом они пошли вдвоем по селу. Андрей взял ее под руку. Шли тихо.
— Ночь-то какая! — восхищалась Зинаида.
— Хороша!
И опять молчали. И опять мысли вслух:
— А все-таки, Андрей, кого-то Ваня любит.
— Откуда ты знаешь?
— Заметила. Он даже разговора об этом избегает. Значит, что-то есть.
— Тебя, наверно, любит?
— Нет, не меня… Ревнуешь?
— Нет. Не ревную. Верю.
— Спасибо, Андрей.
Он остановился и поцеловал Зинаиду.
Долго они ходили, любуясь лунной ночью.
А ночь была удивительно хороша! Прозрачные синеватые тени от луны лежали перед каждой избой. Белые крыши играли блестками. Снег — как серебро, и звук — как серебро. Иней на ресницах — алмазинки. Серебряная лунная ночь накрыла чернозем. Казалось, он спал спокойно и беспробудно. Но это может казаться только тому, кто забывает о весне.
А весна обязательно будет.
Часть вторая
Глава перваяБольше двух месяцев прошло с тех пор, как Игнат Дыбин приехал к Сычеву. На люди выходил редко. Он выписал «Правду» и окружную газету. Много думал, сидя в одиночестве. Иной раз долго ходил по горенке из угла в угол, заложив руки за поясницу. Ежедневно помогал Семену Трофимычу Сычеву убирать скотину, подметать двор.
Когда он верхом медленно гарцевал по улице, стройный и крепко сложенный, то паховцы говорили просто: «Игнатка-бандит на жеребцу гарцует — проминку делает». Иногда вечером он заходил в избу-читальню, вежливо кланялся библиотекарше Зинаиде Ефимовне Земляковой, садился за стол, брал подшивки газет и подолгу что-то искал, сверяя, сличая. Уходя, он так же вежливо благодарил и снова кланялся. Никто не знал, какой жизнью живет Дыбин. Живет и молчит. Если случалось ему быть на сходке, то и там слушал и молчал. Постепенно его перестали замечать сельские жители, разве иной раз скажет кто-нибудь: «Игнатка-бандит на сходке был». Так и закрепилось за ним это клеймо-прозвище.
Никто в Паховке не знал о долгих разговорах Дыбина с Сычевым. В один из январских дней тысяча девятьсот двадцать восьмого года они, как и обычно, сидели вдвоем. Продолжая беседу, Сычев сказал:
— Как же это понимать, Игнат Фомич, — «ликвидировать, как класс»?
— Очень просто: кэк! — ответил Игнат и сделал ладонью так, будто подрубил дерево топором.
— Не может того быть…
Семен Трофимыч задумался, почесал голые ступни, свесив их с лежанки, и снова спросил:
— Значит, по-твоему, — «кэк»?
— Определенно.
Потом Игнат ходил из угла в угол. Семен Трофимыч продолжал сидеть на лежанке. За последний год он постарел, седина пробилась в бороде сразу двумя клоками, справа и слева: борода у него стала пегая, а голова рыжевато-серебристая.
Вот так они помолчали, помолчали, и Семен Трофимыч снова спросил:
— Ужели ж так оно и получится?
Игнат не ответил. А часы тикали и тикали.
— Как же? — допытывался Сычев после длительной паузы.
— Одно ясно: хозяйство — под корень.
— И у меня?! — ужаснулся Сычев.
— И у вас, — безжалостно рубил Дыбин. — У вас — даже в первую очередь.
— Это почему же так?
— Потому, что вы — первейший кулак на селе.
— Я?
— Вы.
— Ну-ну!
Игнат, казалось, не обратил внимания на строгое восклицание собеседника — он все так же медленно ходил и ходил. Молчанием своим он бередил душу Сычева, будто что-то не договаривая, скрывая. Часы все так же отстукивали время.
— Ты вот что, Игнат Фомич: если знаешь что аль вычитал там какое дело, то не скрывай. У меня — могила. — При этом он закрыл рот мозолистой ладонью, показывая, как он крепко может молчать.
Игнат остановился против Сычева, посмотрел на него внимательно и сказал убежденно:
— Ликвидируйте хозяйство, Семен Трофимыч… Чем скорее, тем лучше… В выгоде будете и уцелеете сами. Поверьте.
— А? — остолбенело спросил Сычев.
— Только так. Лошадей — со двора. Мельницу продавайте. Если некому продать, то — на слом. Жалеючи говорю и… секретно… Маслобойку — тоже.
— «Со двора»… «на слом»… — повторял Сычев, разводя руками.
— Со двора. На слом, — подтвердил Дыбин и добавил: — Подождите, еще какая катавасия пойдет. Мамушки мои родные!
— Как же теперь быть? А? Игнат Фомич?
— Говорю вам, надо стать середняком: одна лошадь, одна корова, изба. И — все.
— А куры? А овцы? А гуси?
— Не знаю.
— И я не знаю. Кто же знает?
— Сталин знает… Ванька Крючков знает… Федька Земляков тоже знает. Они знают, а мы… пока не знаем. Но… будем знать. — Игнат говорил с паузами, но отчетливо, будто вдалбливал мысли Сычеву так, как вбивает гвозди опытный плотник уверенной рукой — размеренно, редко и точно. — Вот. Не знаем. О мелкой живности не знаем. Но… — И он замолчал снова.
Сычеву показалось, что часы в тот вечер стучали очень громко, небывало громко, так что отдавалось в голове. Так-так! Так-так! — отстукивал маятник… Шарх-шах… Шарх-шах… — шаркал по доскам Игнат. Десятилинейную лампу он пригасил, отчего в горенке был полумрак (не любил он яркого света). Тени от Игнатовой фигуры медленно ползали по стене — взад-вперед, взад-вперед… Шарх-шах, шарх-шах…
— Давай-ка без «но», Игнат Фомич, — сказал наконец Сычев почти дружелюбно. — Раз начал об этом разговор, то доканчивай. Я не железный.
Игнат сразу уловил ноту недовольства. Он глянул на Сычева, повернувшись всем корпусом, и усмехнулся, чуть сдвинув губы на сторону. Потом сел за стол и пригласил:
— Садись-ка сюда, Семен Трофимыч, — перешел он на «ты».
Тот медленно спустился с лежанки, сунул ноги в валенки, подошел к столу, чуть постоял в раздумье и сел. Локоть он положил на угол стола, беспомощно опустив большую ладонь, натруженную, узловатую. Он смотрел в пол, будто забывшись.
— Давай говорить начистоту, — начал Игнат первым.
— Давай, — согласился Сычев, не меняя положения.
— Скребет на душе-то?
— Скребет.
— Хозяйство жалко?
Сычев не ответил, но чуть кивнул, соглашаясь.
— А Россию тебе не жалко? Крестьянскую Россию?
— Это ты к чему? — насторожился Сычев.
— Да ведь не одного тебя будут «ликвидировать», а цвет крестьянства, последнюю опору России. Опору!
— Та-ак, — произнес Сычев, начиная догадываться о мыслях Игната. — Это все далеко, а мое хозяйство — вот, в этих самых руках. — При этом он растопырил перед собой пальцы, пристально посмотрел на них и добавил: — В этих руках. Это — близко.
— Значит, будешь ждать, пока тебя ощиплют, как курицу?
— А что же делать?
Игнат встал за столом, уперся взглядом в Сычева и четко, очень четко прошептал:
— Со-про-ти-вляться!
Сычев встал рывком и тоже впился глазами в Игната. Тот заговорил тихо, но горячо:
— Что же ты, как кролик, съежился, прижал уши и ждешь, когда тебя обдирать будут? Ждешь, Семен Трофимыч, когда Федька с Ванькой Крючковым придут во двор и скажут: «А ну, выходи, Сычев! Это все не твое».
При упоминании о Федьке Семен вздрогнул. А когда Игнат кончил, то он сказал со злобой:
— Этот придет. Этот скажет. У-у, вражина!
— А ты говоришь! Конечно, придет, — убедительно поддержал Игнат, удовлетворенный тем, что затронул самое больное место.
Оба потом долго молчали. Наконец Сычев спросил:
— Как это — «сопротивляться»? Уж об этом-то ты не в «Правде» вычитал. За винтовки, что ли, браться?.. Не выйдет. Глупости.
— Я всегда считал вас умным человеком! — воскликнул Игнат, перейдя вновь на «вы». — И сейчас вы — мудрый русский крестьянин. Конечно, глупости. Конечно, ни за какое оружие браться сейчас нельзя. Это — гибель.
— А ты — «сопротивляться»! — протянул Сычев, польщенный похвалой.
— Да, сопротивляться, — твердо ответил Дыбин. — Сопротивляться незаметно, но… упорно. В «Правде» не вычитал, а от умных людей… в общем, понял сам, своим умом… Слушайте, Семен Трофимыч. Как другу. Если все крепкие хозяева спустят со двора тягло, если сократят до возможного предела посевы, то большевики останутся без хлеба. Сорока Матвей и Витька Шмотков не прокормят Россию. Не пройдет года-другого, как снова запросят пощады: «Сейте, товарищи, обогащайтесь»… А у вас будут денежки-то целехонькие. И снова купите вы себе жеребца, и мельницу, и маслобойку, — Игнат говорил уже мечтательно. — И придете вы, Семен Трофимыч, к Федьке и скажете: «Ты вот что: посторонись! Вон из села, прощелыга!» Так вы ему скажете. — Игнат встал, обошел стол и, положив руку на плечо Сычеву, добавил: — Только так. И говорю я это только вам. Сами понимаете: одно ваше слово где-нибудь и — кэк! — Игнат перерезал себе ладонью горло.