— Хороша погодка! — поддержал его Ваня.
— Не очень-то, — возразил Миша.
— Это почему же? — спросил Андрей Михайлович.
— Снег-то лег на талую почву, — объяснил Миша. — А это нехорошо для озимых.
— Ну-у? — тревожно протянул Андрей Михайлович, садясь за стол и будто собираясь выяснить этот вопрос глубже. — Нехорошо?
— Да, нехорошо, — подтвердил Миша. — Озимые ушли в зиму без закалки да переросли здорово — подпариться могут.
— А ты почем знаешь? — допытывался Матвей Степаныч.
— Ну как вам сказать, Матвей Степаныч? Агроном же я теперь.
— Фу ты! — воскликнул дед. — А я-то, старый хрыч, и из головы вон. Запамятовал. Значит, точно: плохо?
— Не очень хорошо, — ответил Миша.
— Да-а… А у нас-то и вся надежда на озимые, — сказал Андрей Михайлович, — Нет озимых — нет хлеба. Нет хлеба — нужда. Вот у Виктора Шмоткова — табак дело.
— А что? — спросил Миша.
— Корова пала. Трое ребятишек без молока остались, — объяснил Андрей Михайлович.
— Как? Корова пала? — недоуменно спросил Ваня и подумал: «А ведь Виктор ни словом не обмолвился вчера. Не хотел омрачать радость встречи. Ах, Виктор, Виктор! Вот ты какой!» — Пала корова, — задумчиво ответил он сам себе.
— Куды ж ему, Витьке, и без коровы, и без хлеба, если озимые того… Ах ты грех! — воскликнул Матвей Степанович и хлопнул себя по полам кожуха. — Ай-яй-яй!.. А может, оно ничего, с озимыми-то? — еще раз с надеждой спросил он у Миши. Ему, этому милому Матвею Степанычу, уже казалось, что все теперь зависит от Миши.
Вдруг Миша по этой фразе понял, какая лежит на нем ответственность.
— Да вы не беспокойтесь, Матвей Степаныч, — утешил он. — Все дело в том, как зима пойдет. Если большого снега не будет, толстого, и если корки не будет, то все обойдется хорошо.
— А ну-ка ты, Михаил Ефимыч, объясни нам подробнее, — попросил Андрей Михайлович.
Все впервые услышали, как Мишу назвали по отчеству. А он хоть смутился чуть, но просто рассказал, при каких условиях озимые могут хорошо перезимовать.
Слова «углеводы», «транспирация» и другие были новыми для Андрея Михайловича, не говоря уж о Матвее Степаныче. Они оба первый раз узнали, что сахар — это и есть углеводы.
Матвей Степаныч так и сказал:
— Вот ведь вы какие приехали! Одно слово — «углеводы».
Все смеялись. Матвей Степаныч всю жизнь был практиком, по приметам, а тут — наука!
— Когда поедешь становиться на учет? — спросил у Вани Андрей Михайлович.
— Думаю, завтра.
— Ты там поговори-ка насчет ячейки.
— Какой ячейки? — спросил Миша, имея в виду комсомольскую.
— Пора и у нас партячейку оформлять, — сказал вместо ответа Андрей Михайлович, — Хватит мне одному-то.
Все согласно посмотрели на Андрея. А Матвей Степаныч произнес только одно слово:
— Факт.
— Четыре члена партии — это уже большая сила, — сказал Ваня.
Хотя членов партии было здесь только два (Вихров и Крючков), но он, говоря эти слова, смотрел то на Федора, то на Матвея Степаныча.
А Матвей Степаныч вскинул глаза на председателя сельсовета и чуть-чуть с гордостью сказал, тряхнув бородкой:
— Понял? То-то!
Перед тем как выйти из комнаты, Ваня, подмигнув незаметно Мише, подошел к окну и провел пальцем по пыли на подоконнике. Затем он посмотрел на председателя и кивнул на окно, говоря глазами: «Нехорошо, дескать, так — грязь-то».
Когда вышли Ваня, Миша и Федор, Матвей Степаныч близко подошел к окну. Он, почти касаясь носом, посмотрел на полоску, оставленную пальцем Крючкова, и, не разгибаясь, повернул голову к председателю:
— Не замечал. Ей-бо, не замечал, Михалыч.
Андрей Михайлович сейчас же вызвал уборщицу, тетку Анисью, и разъяснил так:
— Чистоту понимать надо. А у тебя как у самой плохой бабы в избе. Я чтоб больше этого не видел! — и показал на полоску. — И занавески купи. Сходи вместе с секретарем и купи.
А вызвав секретаря, начал и его отчитывать в присутствии Сорокина. При этом Матвей Степаныч стоял заложив руки за спину и всем выражением лица будто говорил Анисье и секретарю: «А ну шевелись! Заснули!» А председатель точил своего единственного писаря:
— У тебя на столе — как куры ночевали! Бумаги — как у паршивого хозяина солома на току: ток большой, а наступить негде. Понимать надо: мы, можно сказать, пример должны показать. Ты у меня все это перестрой в корне… А занавески сегодня же купите. Поняли? — спрашивал он у двоих сразу.
И секретарь и тетка Анисья смотрели на председателя с наивным удивлением и не понимали, что же такое стряслось: жили-жили спокойно, а тут — на тебе! Вроде бы пыли не было, оказалась пыль, грязи не было, оказалась грязь. И председателя будто подменили.
В самом деле, Андрей Михайлович как-то весь встряхнулся, стал беспокойным, а временами и задумчивым.
Зинаида снова подходила к сельсовету, но, услышав «разнос» Андрея, ушла, убедившись, что гостей здесь нет. Андрей так и не заметил, что она сегодня приходила уже дважды.
Семь месяцев прошло с того дня, как Андрей ускакал от Зинаиды в степь, обозленный и обескураженный. Семь месяцев они ничего не говорили, кроме слов «здравствуй» и «прощай». Хоть он и заходил к Земляковым, дружил с Федором, но с Зинаидой сам не заговаривал. Разве только о самых обычных вещах. Зинаида боялась заходить в сельсовет даже по делам. Федор не вмешивался в их отношения, но, наблюдая со стороны, решил: расстроилась любовь. Андрей замкнулся, молчал, работал. И нельзя было узнать, что же он решил насчет Зинаиды. А она тихонько по ночам роняла на подушку скупые слезинки. Молодость уходила, и казалось, уже все прошло, без любви и ласки, без своей семьи. Вот и сегодня она увидела его, но уже веселого и радостного; пыталась еще раз посмотреть, а он уже сердитый и кого-то разносил. А так хочется увидеть Андрея близко, с глазу на глаз, без других людей.
В этот тихий морозный вечер первозимья, когда Федор ушел к Крючковым, а Миша — к Володе Кочетову, Зинаида не выдержала. Она покрылась праздничным платком, посмотрела на себя в зеркало, повернула лицо вполоборота и еще раз посмотрела, вскинув голову, и сказала: «А то ни черт!» И пошла к Андрею.
На двери его избы висел замок. Чуть постояв в нерешительности, Зинаида направилась в сельсовет.
Андрей сидел за столом. По обе стороны от него лежали две стопки книг. Он читал. Волосы он беспрестанно теребил пятерней, ворот гимнастерки был расстегнут. Таким и застала его Зинаида, всклокоченным, сосредоточенным. «Уже он стал не тот, что был утром», — подумала она, остановившись в дверях. А он поднял голову. В глазах его выразилось недоумение. Только недоумение — больше ничего. Так казалось Зинаиде. «Остыл, — думала она. — Остыл. Книги стали дороже меня». А Андрей встал и сказал тихо, спокойно:
— Пришла?
— Пришла, — ответила Зинаида еще тише.
— Ну вот… Садись.
Она села против него и совсем не знала, о чем говорить. На всякий случай спросила о том, о чем можно было и не спрашивать:
— Читаешь?
— Читаю, — ответил Андрей. — И многого не понимаю. Вот думаю кое-что у Вани выяснить.
— Ну как тебе — ребята?
— Выбились, — коротко ответил он. А после некоторого раздумья еще добавил: — В люди выбились.
— Твои ведь… ученики, — заметила Зинаида.
— «Ученики», — произнес Андрей с горькой усмешкой. — Учителя, а не ученики. Обогнали. В отстающих хожу. И вряд ли наверстаю… И ты вот тоже… — Он не договорил, осекся.
— Что — я?
— Переросла меня. Небось книг прочитала столько, сколько мне за всю жизнь теперь не прочитать. Не шибко я к этому радел.
«В глаза смеется, — подумала Зинаида, — хитрит»…
Андрей продолжал:
— А я чуть не запутался… Вот и не пара тебе, выходит. Если бы я, Зина, не был в партии, то, наверно, пропал бы к черту, как осенняя будылина на ветру. — Он вскинул на нее глаза, в них ни тени хитрости.
Видела Зинаида Андрея и сердитым, сжавшим челюсти до хруста, видела и пьяным — то угрюмым, то пьяно смеющимся, видела и самолюбивым, как тогда, в поле, готовым ударить ее плетью.
Может быть, он и ускакал тогда потому, что не ручался за себя. Но таким, простым и искренним, давно, давно не видела. И показалось ей, что за такого Андрея она и страдала, такого его и хотела, только такого: за него, за такого, она и билась, любя и поднимаясь все выше и выше. И он — вот он! Но… далекий и, главное, недоступный какой-то. В свое время он любил ее не рассуждая, страстно, а теперь — «Переросла… Не пара». Грустно стало Зинаиде. Она опустила голову.
Андрей долго смотрел на нее. Не видела Зинаида, как он ласково смотрел на дорогие ему черты, но чувствовала — смотрит! И боялась поднять лицо. А он встал, подошел к ней, взял осторожно ее голову в свои сильные руки, повернул к себе, вверх лицом. В глазах у нее застряли две слезинки. Она посмотрела ему в глаза и увидела того самого Андрея, которого хотела видеть, улыбающегося, нового и дорогого.