Все они смеялись раскатисто и громко. Потом затихли и пошли к хате Земляковых.
И еще услышали Семен и Игнат, неподвижно стоя посреди двора и завернув треухи, чтобы было слышнее:
— А ты ей напиши: пусть приезжает после посевной. Кончила — надо сразу ехать. — Это говорил Андрей.
— Раньше июня не сможет.
— Июнь так июнь, — согласилась Зинаида. — Сразу две свадьбы и сыграем.
Слышно было, как затопотали на крыльце Земляковых, а потом все стихло.
Село засыпало крепким зимним сном. А во дворе Сычева все шептались.
— Кто же должен приехать к Федьке? — спросил Игнат.
— Жена его. Аль невеста, черт их разберет. Шлюха какая-нибудь.
— Эге! Вон оно что… Значит, две свадьбы… Так-так.
Они вошли в хату, обмели валенки, сели в горенке.
Подумав, Игнат спросил:
— Матвей Сорока подал в партию?
— Вчера приняли. Смехота! Я ж его знаю как облупленного.
— Значит, теперь их четверо?
— Четверо: Андрюха, Ванька, Федька и Матвей Сорока.
— А нас? — спросил Игнат, прищурившись и нацелив один глаз на Семена.
— Двое.
— Нет, не двое. Много. Народ с нами.
Семен Трофимыч промолчал. Он и не подтвердил, и не возразил. Трудно было понять, слышал ли он последние слова Игната. Полухмельной, он о чем-то напряженно думал — морщил лоб, чесал затылок. Неожиданно спросил без всякой связи:
— Ну, скажем, я продам все. А, хвать-мать, летом объявят колхозы. И скажут: «Разбазарил. Как класс — его».
— Умные люди подсчитали, Семен Трофимыч, что раньше тридцатого года не начнется. Надо же иметь какой-то запас хлеба, а тогда уж начинать. У нас с вами впереди больше половины двадцать восьмого года и весь двадцать девятый… Может быть, и тридцатый.
— Пожалуй, так. Помаленьку сбывать.
— Постепенно. Постепенно, полегонечку.
И опять без всякой связи Семен Трофимыч выпалил:
— Еще по стакану!
— Не буду. Не стоит. Еле от того очухался.
— Нет, стоит.
Сычев налил себе стакан, выпил залпом и ушел в переднюю комнату к Лукерье, пригорюнившейся у шестка. Там он долго возился, раздеваясь и укладываясь спать, о чем-то разговаривал с женой и наконец затих.
Спал он беспокойно: заспал хмель на час-другой, потом проснулся и так пролежал до вторых петухов.
Игнат тоже лег в постель, закрыл глаза и пытался уснуть. Но в ушах все звенел смех Земляковых и Андрея — старого врага. Только задремлет Игнат, как ему чудится тот же скрип валенок на улице и тот же веселый смех, казалось, беззаботный и бездумный. «Счастливые они, черти, — думал он. — Счастливые… две свадьбы… А я?.. „Все укатилось под вихрем бойким…“» Он повернулся вниз лицом, обхватил подушку обеими руками, закусив наволочку, да так и лежал.
Мороз на дворе потрескивал бревнами, будто вгрызаясь в стены. В душе Игната было холодно и пусто.
После вторых петухов Сычев тихонько вышел во двор. Постоял немного. Потом с фонарем сходил в ригу, подправил там обвалившуюся полову, заготовил сена для утренней раздачи скоту. Вдруг ему захотелось лечь в сено. Он потушил фонарь, запахнул потеплее полушубок, поднял воротник и лег. От сена запахло летом, а думы были суровые, как зима. Он постепенно пришел к выводу: пока не было в селе Игната, он шел напролом; он знал одно — нажить богатство, а остальное его не касалось. Теперь же стало ясно: так жить нельзя. Надо — тонко, очень тонко. «Политика», — подумал Сычев и встал. Сам себе вслух сказал:
— Ну что ж — политика так политика. Давай политику.
Совсем неожиданно для Лукерьи Петровны Семен Трофимыч лег к ней снова, пригрелся и уснул крепко, казалось, спокойно. Спал до завтрака, что с ним случалось редко.
Алена Шмоткова забежала позаимствовать спичек и спросила вполголоса, указывая на кровать:
— Не заболел ли хозяин-то? Что-то долго спит.
Через час-два все село знало: «Сыч горшки побил».
При этом в конце села, на последнем этапе новость уже звучала так: «Сыч горшки побил о Лушкину голову, а Игнатка-бандит заступился за нее. И была драка».
Вот и все. Больше никаких вестей из стен Сычева не просочилось. Могила: умрет Сычев — никто ничего не узнает.
…Больше месяца прошло с той беспокойной ночи. Дыбин все еще не возобновлял разговора, а Сычев пока и не пытался начинать распродажу имущества. Но однажды Игнат молча положил перед ним газету с передовой «Новой деревне — новый колхозный путь». Сычев читал долго, несколько раз. Наконец встал и сказал:
— Надо торопиться. — И стал одеваться. — Пойду-ка я… начинать.
— Добрый путь, Семен Трофимыч, — напутствовал Дыбин. А когда тот уже взялся за дверную ручку, то он тоже надвинул шапку, накинул на плечо пиджак и вышел в сени. Там он тихо добавил: — Узнайте-ка, Семен Трофимыч, как зовут и какая фамилия этой Федькиной зазнобы…
— Это еще нам зачем? — спросил Сычев.
Игнат подмигнул ему и ответил:
— Городская же. Может, пригодится…
Оба захихикали, озорно посмотрев друг на друга. Но Сычев сразу посерьезнел, сдвинул брови и сказал:
— Не до этого нам сейчас. Не стоит.
— Да разве ж я что-нибудь?.. Так, интересно, что за птица прибывает в дом.
— Не в твой же дом-то.
— В дом нашего… «друга».
— Оно, конешно, так. Этот «друг» в печенках сидит.
— В двух печенках: у вас и у меня.
— Ладно. Узнаю.
Сычев прошел прямо в сельсовет к Андрею Михайловичу Вихрову. Подойдя к двери, он наткнулся глазами на табличку «Вытирайте ноги». Посмотрел вниз и увидел половичок. Это было удивительно — не по-нашенски. Обмел он веником валенки, тщательно вытер подошвы, высморкался через перила крыльца, разгладил бороду и только после этого вошел в сельсовет.
— Здравствуйте вам, — приветствовал он секретаря в первой комнате.
— Давненько вас не видно, Семен Трофимыч, давненько, — в тоне его звучала нескрываемая официальность, а прежней почтительности не было и в помине.
— Не требовалось — вот и не приходил.
— А теперь дело есть?
— Есть.
— Какое же?
Семен Трофимыч внимательно взглянул на секретаря и увидел, что у него подвязан галстук, такой же, как у Крючкова и у Миши Землякова, — настоящий городской галстук. «И этот индюком пошел», — подумал он. А секретарю сказал:
— К самому мне надо. Важнецкий вопрос-то.
— Сам сейчас занят. С агрономом список на семена составляют.
— С каким таким агрономом?
— С Михаилом Ефимычем Земляковым.
— А-а… — протянул Сычев. — И надолго у них?
— Этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю — брехать не буду. — И секретарь углубился в бумаги.
Раньше Семена Трофимыча так не принимали. Но он и виду не подал, что недоволен таким оборотом. «Чего же от них и ждать, если Андрюха грозил поркой», — мелькнула мысль. И все-таки он не потерял степенности и продолжал:
— А доложить нельзя?
— Никак нет, — ответил секретарь, не поднимая лица.
— А когда же зайтить к нему лучше?
— Чего не знаю, того не знаю — брехать не буду.
— И чего ты, Егорка, задолбил, как толкач в ступе? А ты спроси.
— Можете сами спросить, — бесстрастно ответил тот.
— Вот возьму и спрошу. Тебе же…
Но Сычев не закончил фразу. Дверь из комнаты председателя открылась, и на пороге показался Андрей Михайлович. Он смерил взглядом Сычева сверху вниз, не выпуская дверной ручки, и холодно спросил:
— Ко мне?
— Здравствуйте, Андрей Михайлович! К вам. — На лице Сычева все же отразилась та неловкость, с которой он вступил в сельсовет.
— Зайди, — пригласил тот не очень охотно и пропустил Сычева, закрыв потом за собой дверь.
Сычев не узнал кабинета председателя. Стены были оклеены обоями, полы выкрашены так же, как и в комнате секретаря, рамы окон и проемы отделаны белилами. В этой чистоте Сычев почувствовал что-то новое и, главное, что-то такое сильное, против чего возразить невозможно. И эти книги на этажерке и большая карта мира тоже, казалось, были против Сычева, и пахло от них городом. Сычев так и заключил мысленно: «Городом пахнет».
Агроном посмотрел на него искоса, почти не отрываясь от какого-то списка, лежащего рядом с картой землепользования села Паховки. Уже и рад бы Сычев не начинать разговора, с которым пришел, но было поздно — он ведь стоял перед Андреем Михайловичем.
— Садись, — пригласил тот.
— Благодарствую… Сесть, что ль. — И Сычев сел, положив шапку на колени.
— По какому вопросу? — спокойно спросил председатель.
— Дело длинное — сразу не выложишь. И… муторное дело, скажу прямо.
— Не насчет ли дорезков? Весна не за горами, — пытался догадаться Андрей Михайлович.
Сычеву показалось, что председатель на секунду прищурил глаз, взглянув на Мишу. Тот тоже теперь смотрел на Сычева, ожидая «муторного дела». У Сычева закипело внутри озлобление: «Вылупили зенки, как на верблюда». Но он сдержался, сказав себе мысленно: «Посмотрю, кто хитрее». Вдруг он начал мять в руках шапку и шмыгнул носом так, как это делают многие от волнения.