Скажу откровенно: не надеюсь, чтобы Ваню отпустили в Паховку. Сейчас губком тщательно подбирает людей в села. Вероятно, Ваню и назначат в одно из крупных волостных сел, а не в нашу маленькую Паховку. Но как оно близко и дорого нам всем, это селеньице с жирным черноземом, но без урожая, с сильными людьми, но рабами своей полоски этого чернозема, с отрыжками старой, волчьей жизни, которая может остаться и навечно, если каждый будет сидеть на своей полосе… Когда об этом говорил Ваня в какой-то комиссии (не запомнил), то кто-то сказал ему: „Вы, молодой человек, молоды и мечтаете в поднебесье“. Чудаков еще много и здесь, в губернии.
Итак, наверно, приеду я один, без Вани. Вот, черт возьми, как оно получается неладно.
До скорого свиданья. Привет Андрею Михайловичу и Зине.
Брат.
P. S. Библиотечку сельскохозяйственных книг подобрал и выслал в двух посылках. Везу кое-какие книги и с собой. Начнем, Федя, заводить книги и в нашем доме.
М. З.».
Федор и Андрей сидели некоторое время молча. Потом Андрей встал, прошелся по комнате, остановился у окна, глядя на улицу, и, вздохнув, заговорил с паузами, как бы про себя:
— Н-да-а… «Жирный чернозем без урожая»… «Рабы чернозема»… «Старая, волчья жизнь»… Н-да-а… Вот это, брат, да-а!.. А я, значит, чуть не запутался, животом думал, — закончил он с горечью в голосе.
— Все понятно, Андрей. Все. Только грустно, что Ванятки не будет. Вот черт! — выругался Федор, отмахнувшись от какой-то мысли.
Андрей Михайлович продолжал стоять у окна, уже прислонившись лбом к переплету рамы. Вдруг он резко повернулся к Федору и воскликнул:
— Понятно! Сам поеду в губернию! Я тоже мужик. А когда мужику понятно, то в нем силища агромадная! — Андрей сжал увесистый кулак и потряс им в воздухе.
Но Федор охладил его одной фразой:
— А тебе там скажут: в какой-то волости Крючков нужнее, чем в вашем крошечном селе.
— Да, могут сказать… Пожалуй, скажут. Вот задача… Тогда еду к Некрасову… И телеграмму от Вани ждать не буду. Еду завтра же!
— Это вопрос другой. Это в твоих силах. Как у тебя сейчас отношения с Николаем Ивановичем-то? — спросил Федор.
— Пока все строгий ко мне. Но… помягчел.
— Не сразу, конечно… — как-то неопределенно сказал Федор, но не договорил, прислушиваясь к звукам в передней комнате.
Там кто-то, войдя, проскрипел ботинками. Послышался вопрос:
— Могу ли я видеть товарища председателя?
Затем кто-то постучал в дверь. Андрей, глядя в окно и не поворачивая головы, сказал:
— Войдите.
Оба повернулись к вошедшему. И вдруг Федор резко встал — перед ним, в двух шагах… Игнат Дыбин!
Андрей сел за стол на председательское место и обратился сначала к Федору:
— Сядь, Федя, сядь!
И Федор сел, отвернувшись к окну. Он больше уже ни разу не взглянул на Дыбина. А председатель спокойно обвел взором вошедшего — снизу вверх. Желтые ботинки с утиными носами блестели, как лакированные; новый коричневый костюм сидел аккуратно, без единой складочки; широкий подбородок с ямочкой посредине и узкие губы были все такими же, какими их помнит Андрей; между короткими густыми бровями пролегла глубокая морщина (это совсем новая черта, которой Андрей не знал и не видел); под глазами появились мешочки, каких раньше Андрей тоже не замечал; зеленовато-серые глаза остались такими же, как и несколько лет тому назад. Кепку Дыбин снял. Выглядел он очень прилично, но лицо было отчасти потрепанным. Этот брюнет с серо-зелеными глазами, лет сорока, и был Игнат Дыбин. Так Андрей изучал Дыбина, в упор разглядывая его. Этим он «казнил» Игната, пронизывая его насквозь.
— Извиняюсь за беспокойство, — сказал Дыбин, глядя мимо Андрея на край стола.
— Что надо? — спросил председатель не совсем вежливо.
— Видите ли… Я хотел обосновать свое местожительство здесь, в селе Паховке. Пришел испросить разрешения и, если можно, зарегистрироваться.
— Почему не в свое село? — последовал вопрос.
— Видите ли… я… порвал со своим тяжелым прошлым и думаю искупить свои ошибки честной работой. Я уже сильно наказан Советской властью и теперь понял, что только беззаветная помощь Советской власти может сколько-нибудь сгладить мои тяжкие душевные переживания. Здесь, где меня когда-то ненавидели, я докажу, что раскаяние мое искренне. — Тут он посмотрел на Федора.
Причесанная речь Дыбина совсем не трогала Андрея.
— Где остановился? — спросил он.
— У Семена Трофимыча Сычева.
— Та-ак… Чем ты думаешь заниматься? — «тыкал» его председатель.
— Может быть, полоской земли. Но это — второстепенно. А главное, помощью населению и органам Советской власти. Отбывание наказания, мои раздумья и признание ошибок — все это дало мне возможность разобраться в политике партии, отречься от прошлых убеждений и порвать с тем прошлым.
— «Порвать», значит… Ну порви, порви… — иронически согласился Андрей. — Но только не думаю, чтобы тебе было здесь хорошо. Народ помнит! — При этом он тоже посмотрел в спину Федора.
— О, я понимаю вас! Но все же такие люди, как, например, Семен Трофимыч, бывший, как говорят, мой враг, оценили раскаяние, простили. Не думаю, чтобы можно было ненавидеть вечно человека, понявшего свои ошибки. — Дыбин уже смотрел прямо в глаза Андрею и добавил: — Разве у каждого из нас не могут быть ошибки в этой сложной жизни? — И снова глянул Дыбин в сторону Федора.
Но тот не пошевелился, все так же глядя в окно. Андрей, подумав, сказал:
— Ну что ж, иди к секретарю, зарегистрируйся в поселенных списках. Сперва напиши заявление.
— Благодарю, — сказал на это Дыбин, наклонив голову, и вышел в переднюю комнату.
Федор сурово посмотрел на Андрея и спросил:
— Зачем принял?
— Не могу не принять. Если документы правильные, по закону он имеет право жить где угодно. А документы у него есть.
— Ты ж не смотрел их.
— Такой человек без настоящих документов ко мне не придет. Можно не смотреть. Их мне в руках противно держать.
— Сказал бы: «Уходи! Уходи из села!» И все тут! — нервничал Федор.
— Нет, Федя, не то. Пусть на глазах живет — птица хитрая. В родню пошел. Помню я их.
Вошел секретарь и положил на стол телеграмму. Оба одновременно взяли ее за края противоположных сторон и посмотрели друг на друга, не отнимая рук. Оба хотели сказать: «Что-то будет в этой телеграмме?», но оба ничего не сказали. Андрей прочитал слова «Из Тамбова» и отпустил бумажку. А Федор прочитал вслух — первое слово тихо, а каждое следующее громче и громче:
— «Едем Мишей домой точка Меня назначили распоряжение нашего волкомпарта буду работать Паховке Крючков».
— Слушай! — кричал Андрей, — Федя! Ты понимаешь или нет?
— Понимаю! — взволнованно ответил Федор. — Понимаю, Андрей.
Игнат Дыбин, выходя из сельсовета, прислушался к громкому чтению и восторженным возгласам. Он первый узнал новость в Паховке.
Уже вечерело, когда Федор, уставший от волнений, пришел из сельсовета.
— Читай! — крикнул он Зине и подал ей телеграмму.
Она прочитала, прижала бумажку обеими руками к груди и тихо шептала:
— Едут… Господи, как же хорошо!
Федор легонько толкнул ее пальцем в бок и шутливо сказал; засмеявшись:
— Ты, библиотекарша! «Господи»!
Зинаида радовалась, как маленькая девочка, вся оживилась, вспыхнула и засуетилась с уборкой избы.
…Через три дня в Паховку приехали Земляков Михаил — агроном и Иван Крючков — «начинающий» партийный работник.
Вечером Ваня пришел к Федору. Они мяли друг друга в объятиях, похлопывали по плечам и восклицали:
— Ну вот!
— Ну вот!
— Приехал!
— Ага!
— Здорово!
— Очень здорово!
Зина тоже обняла Ваню, поцеловала в щеку, как родного, и сказала:
— Ой какой же ты, Ваня!
— Какой есть, — чуть-чуть смутившись, ответил Ваня. — Ну а какой все-таки?
— Ну, мужчина, одним словом, хоть куда!
— Не смущай, Зина, — отшутился он. — А тебе, Федя, подарочек привез.
— От Тоси? — живо спросил он.
— Вот. — Ваня положил перед Федором сверточек.
Федор развязал тесемочку, развернул бумагу и вынул две рубашки, новые брюки и маленький платочек. В платочке было завернуто письмо. Но первым делом он взял платочек за уголки, прочитал слова «Феде на память», потом повернул к свету и еще раз посмотрел, а затем осторожно приколол его кнопками над кроватью. Потом уж стал читать письмо и на какое-то время забыл обо всех присутствующих.
Ни Федор, ни Миша не заметили, как Ваня отвернулся к окну и стал смотреть на улицу. На какую-то минуту лицо его стало грустным. Только от Зинаиды не ускользнуло и это. И она подумала: «А все-таки у него что-то нехорошо на душе». Зина подошла к нему и ласково спросила: