Читать интересную книгу Таволга - Николай Верзаков

— Эх, пей-ка, на дне копейка, — зачерпнул в двухлитровую банку воды, закрыл ее крышкой, полюбовался водою на свет и поставил банку в котомку.

— Куда ты ее, Хлебушко?

— Старухе на чай.

— Да как же ты дойдешь-то?

— Мухой я, — и хитренько подмигнул: — Такой водички, Васек, на земле, может, нету.

И ушел. Я спохватился, что не спросил об ели-долгожительнице. А потом встал и пошел в гору.

МИНЬКА

Ветеринар Олег Александрович возвращался домой из села Кувашей, где ставил коровам уколы, и на обочине увидел медвежонка.

Было начало мая, трава только проклюнулась, если не считать прострела, белевшего там и сям, да желтых звездочек гусиного лука. Медвежонок, наверное, отстал от матери, когда переходили дорогу, или скатился с обрыва. Олег Александрович прихватил его в кабину «газика».

Дома находка вызвала восторги. Кирюша ликовал и хлопал в ладоши. Его мама, Ольга Сергеевна, также была очень рада. Назвали его Минькой, по желанию Кирюши, а не Топтыгиным, как бы хотелось Олегу Александровичу. Приходили смотреть соседи и сослуживцы, как медвежонок посасывал молоко из бутылки, слизывал мед с ложки, чавкал, косолапо бегал по квартире, спал, свернувшись в пушистый шар, на овчине, которая раньше лежала у кровати, чтобы на вставать босыми ногами на пол.

Вскоре Миньке бутылки не стало хватать, и молоко пришлось носить в трехлитровой банке. У него оказался превосходный аппетит, тонкий нюх — он безошибочно определял, где лежит варенье, сгущенное молоко и другие лакомства. А еще через некоторое время Ольга Сергеевна пожаловалась Олегу Александровичу на хаос в доме, тяжелый запах и причиняемое зверем беспокойство.

— А представляешь, что будет, когда он вырастет? — спросила она и заключила: — Нет, так дальше нельзя.

Олег Александрович как раз собирался в деревню наутро и, когда Кирюша еще спал, взял Миньку с собой и высадил его в том же лесу.

Оставшись один, Минька принялся бегать, гоняться за бабочками, кувыркаться в траве, а когда утомился, лег под, размашистой елкой, похожей на зонтик Ольги Сергеевны. Солнышко разморило медвежонка, и он уснул.

Проснулся после полудня, потянул носом воздух: пахло смолой, муравьями, мухоморами и лабазником. Он повернулся в другую сторону и снова не уловил вкусных запахов: ни сгущенного молока, ни меда, ни отварной колбасы с яйцом всмятку. Даже отвратительного запаха креозота, который приносил с собой Олег Александрович, когда возвращался из своей лаборатории, где содержались для опытов кролики, — и того не было. К вечеру Минька почувствовал беспокойство и настоящий голод, но сколько ни кружил возле кустов, не нашел знакомой миски.

Утром он пошел по глухой дороге, заброшенной людьми потому, что построили другую. В одном месте ему попался гриб, он пожевал его без аппетита, в другом набрел на землянику. Земляника понравилась, но ее было немного, и только еще больше захотелось есть.

Он шел и шел, пока не потянуло горелым. Подумалось, что Ольга Сергеевна подожгла картошку на сковородке, и повернул на запах. Вышел он на березовую опушку, за которой начиналась свежая вырубка. В самой середине горел костер, а вокруг стояло несколько вагончиков. Над костром висело большое закопченное ведро, из него-то как раз и пахло пригорелым. В тени вагончика спала Ольга Сергеевна. Минька подошел и лизнул ее в нос. Она открыла глаза, вскрикнула, вскочила и оказалась вовсе не Ольгой Сергеевной, а теткой Марфой, служащей кашеваром в бригаде лесорубов.

— А, чтоб тебя! Напугал до смерти. А сон-то какой: помстился внучок Алешенька, будто из лагерей вернулся и ласкается к бабушке. А внучок-то, вишь, лохматый.

И всплеснула руками:

— Опять прижгла! Работники придут, чем кормить стану? Экую прорву мяса извела.

А тут и лесорубы пришли. Старушка вину на Миньку свалила: дескать, не один он тут, с медведихой — в кустах трещит. Руки-ноги ходуном ходят от страху, до жаркого ли тут.

— Перепугалась она твоего храпа, тетка Марфа, небось, бежит, дух перевесть недосуг, — пошутил самый молодой из лесорубов Иванко Крюков.

И все обратилось в шутку. Подгорелое жаркое съели. А Миньку так накормили, что он едва до вагончика доковылял, заполз под него и тут же уснул.

По утрам лесорубы вставали рано, завтракали и уходили на лесоповал, а Минька оставался с теткой Марфой, которая скоро привыкла к нему и привязалась, будто к собственному внуку.

Хорошая в это время у него была жизнь, даже лучше, чем у ветеринара Олега Александровича. Он бродил сколько угодно вокруг лагеря, а вернувшись, находил угощение, припасенное для него теткой Марфой: то банка с остатками консервов, то куриные косточки, то чай с вареньем. А вечером Иванко Крюков дразнил куском сахара — заставлял ходить на задних лапах на потеху мужикам или валялся с ним в траве и теребил за уши, а Минька понарошку кусал Иванковы руки.

А один раз приехал с управляющим корреспондент. Он то отходил от Миньки, то становился перед ним на колени и говорил: «Улыбку, малыш! Снимаю…»

А потом привезли газету, Иванко читал у костра вслух, и все хвалили Миньку — очень уж он вышел на снимке смешным да забавным: стоял на задних лапах, в передних держал консервную банку и глядел, склонив голову, прямо на людей. А под снимком было написано о том, что человек и зверь подружились, и что медведю теперь нечего скрываться в глухом лесу.

Так продолжалось до осени, пока лесорубы не уехали — не то по домам, не то на другую делянку. На прощание Иванко Крюков пошутил:

— Спишь, как медведь, дай лапу на прощание.

— Ишь, разъелся, — сказала тетка Марфа и сложила к вагончику остатки еды.

Машина уехала, и наступила тишина. Костер подымил и погас.

Через неделю в город проникли слухи о том, что на автотрассе шоферам попадается молодой медведь, и достигли общества охотников. Собрали собрание: судили-рядили, что делать?

После долгих пересудов решили: увезти медведя в бурелом, куда люди не ходят, — там он найдет себе берлогу и переспит до весны.

Так и сделали.

А тут и зима началась, подули студеные ветры, погнали вдоль дороги снежные завертки, закоченела земля. День стал коротким, и непроглядная темень нависала над лесом.

Возвращался раз в позднее время из села Кувашей ветеринар Олег Александрович и увидел на дороге: маленький медведь бредет тощий-претощий, шерсть висит на нем. Узнал Олег Александрович Миньку, но не остановился. Куда теперь с ним?

КУНИЦА

«Вот как куница охотится, — рассказывал давний приятель Владимир Иванович. — Сижу это в сумерках под елью. Мешок развязал. Мимо белка — и на ствол, да как шнурком ее вверх дернуло. За ней — другая. Жую хлеб. Первая перелетела на соседнее дерево, за ней… куница! А у куницы, сам знаешь, мех-то получше, чем у чебурашки, будет. Схватил ружье. Смертный крик слышу — вынула из белки душу. Тихо стало. Сколь ни заглядывал, признака не оказала. Черной молнией сверкнула — и нет ее».

Куница — редкий подарок охотнику. Встреч с ней немного бывает. Каждая запоминается…

Лучи пронизывают хвойную сутемень — яркие пятна на податливом мху. Путаюсь в еловом буреломе, того и гляди ноги вывихнешь. Гортанный ропот — выбуривают истоки горной речки. Вода студеная, лилово-туманная в вечной тени. Замшелые стволы вкривь и вкось. Валит усталость. Леший меня занес. Скинул мешок и повалился в прохладные мхи.

Таких гиблых мест человек не чтит. Грибов, ягод мало, гнусу полно. Но пройдут первые заморозки, отсеют осенние ситнички, и наступит тихая благодать. И хороши станут в это время глухие ельники.

Лесовик глуповат и забывчив, пасет солнечных зайчиков на мягком мху. «Тень-тень-тень», — счет ведет на свой лад и сбивается. Котомка худая: трусит золотой хвоей, сыплет клюквенный бисер, ронит лист-багрян. Колокольчиком сладкоголосым синичка позванивает. На талинке качается аляпка — речной воробей — задумчивая птица. «Тень-тень-тень…» Опять сбился со счета. А вот тебе, чтоб не подслушивал — и повел рукой лесовик: марь в глазах, потекла усталость по жилам, разнежилось тело, смежились веки.

Пролетела сойка, уронила лазорево перо — голубыми кругами пошло. Лисица махнула огненным хвостом. Пал сокол и рассыпался ярью. Косач-лирохвост приосанился, — и пошел по лесу перелив бубенчатый. Высунулась острая мордочка — круглые ушки, острые зубки, повела носом в одну, в другую сторону, сиз-туман в глазах. Вытянулась струной, расстелилась платом дорогим. Махнул лирохвост крылом, да и был таков…

Капля сорвалась с ветки да по носу мне. Открыл глаза.

Небо синее, хвоя темная, белый мох. Вверх-вниз, вверх-вниз, не бежит, не летит, а перетекает плавно, повторяя невидимый узор, куница — золотая грудка.