Таволга
ПОД НИЖНЕЙ КРОМКОЙ ОБЛАКОВ
Самолет иглой пронизывает небо, и белый шов делит синеву на две части.
Гнется голова, волнение теснит грудь, сдерживается дыхание. Перед глазами плывет приборная доска, мигают лампочки, фосфоресцируют циферблаты, подрагивают стрелки. Чуется острый резиновый запах кислородной маски. Кончики ушей начинают почесываться, словно давно прижаты наушниками. Проступает испарина. Нет, не могу поднять головы.
И не могу смотреть фильмов об авиации, и не читаю книг, хотя с тех пор, как последний раз затянул сектор газа и снял парашют, прошло много лет. Если кто-то скажет: неправда, все проходит со временем, не стану возражать — любовь, как и болезнь, у каждого протекает по-своему.
ДЕДУШКИНЫ СКАЗКИ
Ставим баню. Нижние венцы смолим. Смола кипит в старом тазу. Смотрю на пузыри и жалею грешников — каково им? Для пробы сую палец в таз и скатываюсь к Березовке:
— А-а-а!
— Ах! — Бабушка бежит в дом, ругая меня угланом, что, очевидно, должно означать уголовника. Возвращается с пузырьком, капает на палец, приговаривает: «У сороки боли, у вороны боли, у сыча всех шибча́, а у Васеньки заживи», — обвязывает тряпочкой. — Терпи, сам виноват.
Терплю. Грешникам хуже.
Мое дело глядеть за костром. Подкладываю под таз полено и от нечего делать кидаю в речку камешки.
Березовка течет вдоль темных ельников, светлых березничков между гор, по каменистому руслу торопливо, будто хочет вырваться из тесноты на простор. Вода в ней даже в разгар лета обжигающе холодна и так прозрачна, что плесни ее на камень — и, кажется, зазвенит она осколками.
Если посмотреть с обрыва, что неподалеку, можно увидеть хариусов. Булькнет в воде камешек, сорвавшийся из-под ноги, — сверкнут стремительные рыбки. Я пробовал их поймать, но пока не удавалось.
Дым стелется над речкой. Пахнет смолой. Дедушка уносит таз. Полено не успело сгореть. Сталкиваю его в речку. Подхваченная течением, головня густо дымит, превращается в ледокол «Красин». На перекате ледокол терпит бедствие, и я спешу на выручку. Пришлось свернуть — на большой льдине копошились люди. Ура, Папанин!..
— Эй, папанин-маманин, — зовет бабушка, — айда за Рыжкой.
Идем лугом. Рыжка поднимает голову, вострит уши. Бабушка накидывает оброть, поправляет очельник, снимает путы и подсаживает меня на Рыжкину спину. Вверху красота — далеко видно. Чмокаю по-дедушкиному: «Н-но, самурай!»
Конь косит глазом. Трава пестрит белой ромашкой, голубым цикорием, золотистым крапом куриной слепоты. В голове перемешались «Красин», Чкалов, Папанин, о которых много говорят ночующие у нас охотники. Натягиваю повод.
— Стой, стой! Куда ты? — беспокоится бабушка.
Меня охватывает состояние восторга, поддаю пятками, и Рыжка переходит на рысь.
— Убьешься! Тпру…
Конь выскакивает на дорогу. Стучат копыта о камни. Лечу вдоль речки, мимо дома, затухшего костра, мимо кучи бревен. От жути захватывает дух. Меня подкидывает и подвигает потихоньку вперед. Уж чувствую, как ходят подо мной лопатки, горизонт поднимается и падает. Сползаю на шею и в страхе хватаюсь за гриву. Рыжка останавливается, опускает голову, и я оказываюсь на земле. Бабушка выбегает из-за поворота — платок слетел, волосы растрепаны, тяжело дышит.
— Облезьян!
Я молчу.
— Что рыло-то дудкой вытянул? Садись, — и подсаживает.
Снова еду верхом, только, теперь бабушка держит Рыжку в поводу.
— Видал? — жалуется деду.
— Гляди ты! — Дедушка вытирает подолом рубахи лоб. — А я думал, Чапаев летит. Видно, мать, большой он у нас стал, пусть мох едет драть. Что глядишь? Запрягай.
Стаскиваю в кучу сбрую, хомут, дугу. Подвожу к телеге Рыжку, кое-как поднимаю хомут, но надеть его не могу.
— Слабо? — смеется дедушка. — Придется подрасти. — И, прикрыв глаза от солнышка, глядит в небо.
Там рокочет самолет.
— Чкалов летит?
— Отсюда не видать.
Самолет скрывается.
— Я тоже летчиком буду.
— Слышь, мать, Васька-то наш в летшики захотел.
— Не возьмут его, озорует много, — отвечает бабушка.
— Я не буду озоровать.
— Только что если не будешь, — отзывается дедушка. — А как запишут, прокатишь нас?
Он часто рассказывал о Сибири, где воевал с белыми. Мне Сибирь представлялась ровным местом без конца и края, и если ехать по ней, то лошадь состарится, так и не дойдет. А совсем далеко, на самом краю, есть, как говорит дедушка, город Хабаровско.
— Я вас в Хабаровско повезу.
— Эва! Сперва бы хоть к Татьяне в Карабаш прокатил.
Тетя Таня, старшая дедушкина дочь, вышла замуж за дядю Егора и уехала с ним в Карабаш, на медеплавильный завод. У них есть сын Витя, мой сродный брат, он уже учится в школе.
— Ладно, — соглашаюсь, — только ненадолго.
— Попьем чаю — и обратно. А не возьмешь ли меня кочегаром? Я бы уголь в топку кидал, чай кипятил бы. Эхма, — и скребет в затылке, — лом бы не забыть взять.
— Зачем?
— Там, сказывают, стужа — лед намерзает, скалывать надо…
Едем по мох. Дедушка рассказывает сказку: «Раньше, как только человеку выходило семьдесят лет, его убивали. Доживали старик со старухой последнюю ночь, под утро старуха будит: «Слышь, старый, у меня сын родился». Повернулся старик на другой бок и забылся. А старуха опять трясет: «Старик, у меня дочь». Тут уж не до сна стало. Назвали сына Ванюшкой, а дочь Машенькой, погоревали, и отнес старик младенцев, подвесил на березе возле дороги. Натакается добрый человек — их счастье.
Бежал по дороге Черт, увидел ребятишек, снял с березы, унес к себе и стал поить-кормить. Прошло сколь надо времени, выросли брат с сестрой, лицом чисты — цветочки будто. Задумал Черт жениться, а брата извести. Положил ему под подушку свой зуб. Утром не встает Ваня, Машенька — горевать: помер братец. Черт оборотился красавцем и стал уговаривать ее идти за него замуж.
Неподалеку на мельнице жил чертов брат, так у него всю ночь собака вот воет, вот воет. Отпустил он ее — кинулась, вытащила зуб из-под подушки и пала замертво, а брат проснулся. Поняла Машенька чертовы проделки, и решились они бежать. Чертов брат взялся помогать им: дал платок, гребень да мыла печатку…»
Дедушка передает вожжи, достает кисет, отрывает полоску от газеты, навертывает на палец, вытягивает и сгибает в «козью ножку». Синей куделей тянется за телегой дым. Брякает привязанное сзади ведро, скрипит на выбоинах телега. Дедушка берет вожжи.
— Дал, стало быть, им чертов брат платок, гребень да мыла печатку…
— Нет, — протестую я, — дал он им самолет.
— А ведь верно! И они улетели в Хабаровско.
— Черт-от сперва бежал, а потом плюнул.
— Вот-вот, плюнул и давай с досады по земле кататься. Где ему за самолетом-то, старому да хромому…
Свертываем в болото. Тонкие пихты и ели стоят вкривь и вкось. Позеленевшей меди стволы голы почти до самого верха, на сучьях — пряжей лишайники. Под ногой мох, усеянный хвоей, в солнечных пятнах. На кочках кое-где кустики белобокой ягоды.
— Сиди тут, ешь брусницу.
Дед разувается, подвертывает штанины, утопает в зыбуне и начинает казаться мне добрым чертовым братом.
Где-то тут Сыч, он по ночам кричит, людей пугает. Востроносый, тонконогий Хохлик меж стволов скрипит. Отяпа возле болотных кочек — не вдруг увидишь. Таратунка мохнатая рыжая — летом в огороде живет, чтобы малые ребята гороховые плющатки да огурцы-опупышки не рвали, а как поспеют — в болото уходит. Трясовица-лихоманка остроголовых лешенят пасет — тринадцать их тут, — скачут, из кузовочков листочки красные да желтые по лесу раскидывают, грибников заманивают.
Вот возьмет дед да и расколдует это место, и появятся Ваня с Машенькой, а Рыжка превратится в самолет, и все мы полетим далеко-далеко.
Ягода кислая. Дедушка дерет мох, носит в охапке, укладывает в телеге. Я помогаю, но, должно быть, больше мешаюсь под ногами, и он советует есть брусницу. Наконец, довольный, он оглядывает поклажу:
— Ну, будет.
Я бухаюсь во влажную мякоть мха. Подсаживается дед, подбирает вожжи:
— Трогай, самурай.
— Дедушко, а, дедушко, — трясу за рукав.
— А?
— Давай поговорим еще.
— Об чем?
— Об чем говорили.
— Давай поговорим…
Вечерние лучи прокалывают ельник. Скрипит по ухабам телега, остается за нею дымок. Пахнет теплой сыростью мха.
САМОЛЕТ ПРИЛЕТЕЛ
В холодную зиму сорок второго мы с Костей Солиным ставили петли на зайцев (тогда это поощрялось) в мелком ольховнике за поселком. Зайцы не попадали. Мы привыкли находить петли пустыми и уверять друг друга, что завтра непременно попадется заяц, а то и два. Когда же и вправду заяц попался, мы долго смотрели на него, потом кинулись разом и стали тянуть каждый себе. Мы бы подрались, как нередко случалось, но тут из-за горы неожиданно и совсем низко пролетел самолет. Костя бросил зайца и кинулся на открытое место между ольховником и поселком.
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](https://cdn.coollib.biz/s20/1/4/4/8/8/8/144888.jpg)